передвижения.
Потери были незначительны. Только завхоз продолжал причитать по слопу. Кажется, он привык к нему.
Большая часть псведомагов пришла в себя уже к вечеру. Жевали на удивление вкусную кашу и испуганно переговаривались. Креста и так боялись, как огня, а после такого — подавно.
Он как закрылся в опустевшем домике Оллмотта, так и не показывался.
Его бывшее жилище обгорелым черным страшилищем стояло прямо в центре лагеря. Психолог тяжело болел в лазарете.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Фобия у сестры.
— Как будто через меня прогнали электрическое напряжение ядерной подстанции… Что это было, слоп возьми?
Ну уж нет. На такие вопросы пусть Крест сам отвечает.
Фобия посмотрела, как Сения Кригг взяла тарелку и пошла к лазарету. Кормить своего истинного мага.
Потом попросила у кока добавки.
Чем она хуже старой девы, хотелось бы знать?
Крест лежал, отвернувшись к стене. Услышав, как скрипнула дверь, коротко приказал:
— Вон.
— Сегодня каша не сырая и не горелая. Нормальная каша.
— Вон.
— И нечего так переживать. Подумаешь, поломанное сердце! Подумаешь, вечное рабство! Привыкать вам, что ли?
Крест перевернулся, сел.
— Грин, что тебе от меня нужно?
— А что у вас есть?
— Поломанное сердце и вечное рабство. Хочешь?
Она села рядом.
— Почему ничего не изменилось? Псевдомаги остались псевдомагами. Мир не исцелился с возвращением Наместника.
— Потому что это мощное оружие в борьбе за власть. Он будет торговаться.
— Значит, нужно помочь ему получить эту власть? И тогда люди перестанут становиться слопами?
Крест хмыкнул.
— Давай сюда свою кашу.
Она смотрела, как жадно он ест.
— Вы похожи на несвежего покойника.
— Я и есть несвежий покойник.
Отставил тарелку, улегся на спину.
— Иди.
— Пожалуйста, господин Крест. Обращайтесь еще, господин Крест.
Фобия бесстрашно легла рядом. Свернулась калачиком под его боком. Уткнулась носом в сильное плечо. Он вздохнул. Коротко. Обречено. Привлек ее к себе.
— Что же ты творишь, Грин. Глупый, не знающий прикосновений ребенок.
— С мертвым Наместником внутри себя быстро взрослеешь. Я сейчас сама как мой осьминог — жадный и безжалостный.
Обнимавшая ее рука приподняла Фобию над собой, Крест уложил ее поверх себя, посмотрел в близкие глаза.
— Это потому, что мама тебе в детстве не говорила держаться подальше от подобных мне чудовищ.
— У меня вообще не было в детстве мамы. Что изменилось после возвращения сердца?
Он секунду подумал, потом ответил довольно откровенно:
— Пожалуй, я испытываю нечто, похожее на одиночество.
Его дыхание касалось губ. Теплое. Терпкое. Он вкусно пах. Тогда Фобия приподнялась повыше, положила руки на полуседые виски.
— Обещайте, что не будете ругаться.
— Буду. Но завтра.
И сам поцеловал ее.
Они не нравились друг другу, и чаще всего Фобия испытывала страх и ненависть, и не было никакой нежности или чего-то в этом роде. Сегодня их вытряхнули наизнанку, и они просто не придумали, как еще ощутить себя живыми. Кем-то, кто еще может принимать решения, пусть даже совершенно отстойные.
Он поцеловал ее, и одновременно широкие ладони скользнули по спине, прижали к себе сильнее, спустились ниже, стискивая в кулак подол потрепанной длинной юбки.
А она разве надеялась, что отделается одним поцелуем? Вообще ни на что не надеялась. Идиотка и есть.
Но в этом чокнутом лагере с ним одним можно было ощутить себя не беспомощной игрушкой в вихре разных энергетических потоков.
Щетина была жесткой, и губы были жесткими. И волосы на висках под ее руками. И грудь, на которой стало вдруг так неудобно. И она замирала от своей храбрости, когда гладила его по лицу, и сама целовала в шею, и покрывала торопливыми поцелуями плечи. Майки — это так хорошо. Майки оставляют так много обнаженной кожи. Так мало. Недостаточно.
Со стоном, со всхлипом — ведь пришлось отрываться, и он вдруг стал дальше, а надо, чтобы ближе, она отстранилась, позволяя ему стянуть с себя футболку. Стало прохладно, но когда он накрыл своими широкими ладонями грудь, то горячо. Без майки лучше. Больше простора.
Он перевернул ее на спину, навис сверху. Как небо. Как солнце. Как месяц. Глаза совсем потемнели. В них была ночь. И никаких звезд. Губы сомкнуты. Такая строгость. И она потянулась к ним поцелуем, чтобы отогнать эту жесткость. Он ответил с готовностью, даже с жадностью. Коленом раздвинул ноги. И только от этого одного движения внутри живота возникло пекло. Адовое, невыносимо горячее, тягучее пекло.
Хотелось ему объяснить — как это. Но она не знала таких слов. Поэтому просто обхватила его ногами за талию, и он вдруг посмотрел на нее — цепко, внимательно. Так, будто ночь в его зрачках стала живой.
И от этого взгляда стало совсем невыносимо. Будто мало того, что она голая, так еще и душа лишилась одежек. Но выдержала. Не отвела глаз. Лишь только кивнула, вдруг догадавшись, какого ответа он ищет.
Ну конечно же, да. Попробуй только отодвинуться. Хотя бы на миллиметр. На секунду. На поцелуй.
Если бы она могла говорить, то обязательно рассказала бы, каково это — прикасаться к другому живому существу. Когда ты всю жизнь были лишена ласки.
Но, наверное, он знал это сам. Не зря же все гладил ее и целовал — куда попадет — даже после того, как вошел, и боль принесла ощущение того, что Фобия существует на самом деле. Она есть. Она настоящая.
И даже потом, когда первая дрожь пронзила их почти одновременно, Крест все никак не мог выпустить ее из своих рук, словно негаданно завладел величайшим сокровищем. И была в этом какая-то отчаянность, безнадежность, и ужас сменялся страстью, и она никогда не думала, что ее тело способно ощущать столько всего сразу.
И не только оно. Что-то непонятное, но очень щемящее.
И Фобия все целовала его туда, где пряталось его искалеченное сердце. Словно через кожу пыталась вдохнуть в него жизнь. А он рычал и поднимал ее голову, ища и находя губы. И сцепившись намертво зрачками они снова соединились, не отпуская друг друга взглядами.
После ужасного дня. После ужасной жизни. И даже немножечко смерти.
Как купание в ледяной воде. Попытка выжить.
Почему именно он? Почему именно она?
Ответы они поищут потом. Если переживут эту ночь.
— И что дальше?
— В смысле? — Крест лениво пошевелился, голос звучал сонно. — Собираюсь ли я делать тебе предложение и прочий бред?
— Дурак… В смысле
