Развод, кстати, в эту концепцию тоже укладывается. Нашел ты, предположим, свою щелку. Встала деталька на место. Офигительный вышел замок. Но даже офигительные замки сносят к чертям, чтобы на их месте построить асьенду, хижину дяди Тома, избушку-на-курьих-ножках. Короче, нечто принципиально новое.
В машине мы с Ангелом снова сели на заднее сиденье. Я вообще не понимаю мужиков, которые садят подруг на заднее, а сами едут впереди. Они этим что пытаются показать? Гендер-шмендер? Я тут, нах, спереди, чё-как, лясим-трясим, а ты там сиди, сука, не кипишуй! Бред какой-то. Ну нету в мире кайфа слаще женщины. Офигительная женщина – это как бутылка офигительного коньяка, которую ты притащил на «синюю» хату и не выпускаешь из рук не потому, что какая-нибудь дрянь отопьет, а потому, что это самое красивое произведение в этом притоне. Не хочется просто из рук выпускать, понимаете? Хочется микосить, поглаживать, созерцать и улыбаться. А если не хочется, если «садись назад, а я спереди поеду», то нахера это вообще надо? Если вдуматься, социум, сука такая, отбирает у нас самый великий кайф в жизни. Ну, и биология еще. Дети, ипотека, ложная дихотомия «измена – верность», чувство вины, кусающее за хер. Я в такие игры не играю.
– Олег?
– Что?
– У тебя сейчас такой вид был…
– Какой?
– Будто ты собираешься на штурм Измаила. Ты часто задумываешься, но никогда не говоришь о чем. Иногда меня пугает твое красноречивое молчание.
Ангел говорила тихо, почти шептала. Она сняла ботинки и закинула ноги на сиденье. Сева сказал:
– Подъезжаем к Великому Новгороду.
Он вообще был притихшим после забегаловки. А я как бы слегка залипал, обожравшись пельменями и вполноса нюхая Ангела.
– Я думаю всякую херню, поэтому и не произношу ее вслух. Мне кажется, это и есть основа культуры.
– Умение молчать?
– Нет. Понимание, что не всякая мысль заслуживает звука.
– Люди, которые на нас нападают… Если они нападут в Петербурге?
– Отобьемся. Или не отобьемся. Это во многом зависит от того, что разузнал Фаня. Я позвоню ему попозже.
– Ты обещал рассказать о себе.
– Я…
– Нет, подожди. Если ты не готов рассказать правду, лучше ничего не рассказывай. Ложь я почувствую.
Я уставился сразу во все стороны. Завертелся как ужок на сковородке. Вселенная, возопил я, пошли какую-нибудь херню, чтобы отвлечь ее внимание! Детдом, спецназ этот клятый – она начнет меня жалеть, а жалость убивает любовь. Любовь – слишком шаткая конструкция, чтобы выдержать жалость. Вселенная молчала. Не совсем молчала, конечно, на горизонте справа я заметил развесистый вяз. Или не вяз. Развесистое дерево. Не березу, не дуб, не клен, не елку, не сосну, не эвкалипт. На этом мои познания в области деревьев заканчиваются. Нет, еще иву знаю, но это точно была не ива. Я затыкал пальцем в дерево и заорал:
– На обочину, Сева. Это оно!
Сева был деловит – съехал на обочину, развернулся и спросил:
– Кто – оно?
– Не кто, а что. Дерево Кутузова. Неподалеку от этого места было его поместье. Перед своим назначением на пост главнокомандующего российской армией он пришел сюда, поклонился древнему вязу в пояс, зарыл под ним повязку и пообещал Господу Богу освободить Отечество от французского ига. И, как тебе известно, освободил. Мало кто знает эту историю. Мне ее рассказал пермский историк Андрей Зиновьев. Большой специалист архивного дела, между прочим. Пойдемте. Надо поклониться могучему вязу. Постоять в тишине.
Кажется, Ангел меня раскусила. Во всяком случае, ее брови называли меня мудозвоном. А Сева ничего, заглотил. Фамилии историков добавляют лжи правдоподобия. А ведь Хомяков черт-те когда задался совершенно правильным вопросом: «Истина от авторитета или авторитет от истины?» Хорошо, что Сева им никогда не задавался, а то послали бы меня вдвоем с Ангелом и поехали домой.
На улице было ветрено, но не так ветрено, как когда щеки сечет, а так ветрено, когда корова языком лижет. К дереву мы подошли, слегка оросив ботинки. Оно стояло на отшибе, в чистом поле, как бы противопоставляя себя плюгавым березкам. Если б кто-нибудь выкрасил березки в темный цвет, я бы сказал, что Илья Муромец противопоставляет себя монголам. Хотя к монголам я, в общем-то, хорошо отношусь. Мне печенеги не нравятся. И половцы. Не знаю почему. Наверное, потому, что у них не было Чингисхана и Батыя. Или потому, что они не приняли буддизм. Слишком уж чужд пантеизм современному человеку. Да, знаю, разлит в воздухе, но разлит не явно. А у тех – явно. Ну, и со Святославом как-то нехорошо получилось. Чашу из его черепа точно не стоило делать. Вообще, взять бабло у Цимисхия, чтобы ордой кокнуть князя, противно европейским представлениям о чести. Тебе ли говорить о чести, ты женщин лижешь. А я скажу – Гай Петроний Арбитр тоже лизал, ему тоже предъявите? Гай Петроний Арбитр офигенный был мужик. При Нероне жил. Или Нерон при нем. Это как посмотреть. Польский режиссер Ежи Кавалерович снял про него фильм. Ну, не только про него, но и про него тоже. Там Нерон поджег Рим, чтобы написать правдоподобный стишок о страшном пожаре. Пожар действительно получился страшным, а стишок, как водится, плохим. В пожаре император обвинил христиан. В центре сюжета так-то любовная линия варварки-христианки и римского аристократа, но зацепило не это. Зацепил, понятно, Гай Петроний Арбитр. У него даже погоняло крутое – Арбитр Изящества. Да если б меня хоть раз так назвали! Олег Званцев – Арбитр Изящества. Я прямо сейчас, по дороге к дереву, произношу это про себя, и у меня Билли Бой вскидывает головку – а не его ли зовут?
Ну, так вот. Этот Арбитр Изящества – хитрожопый придворный Нерона, мыслитель, конъюнктурщик, но человек большой. Эта большесть его и губит. Он словесно восстает на Нерона, когда тот решает обвинить в пожаре христиан. Не потому, что любит христиан, а потому, что Нерон в доску уже офигел. В каком-то смысле Петроний не сдержался, но лучше вот так не сдерживаться, чем сдерживаться как угодно. Вечером того же дня, когда произошел разлад с императором, Петроний устроил пир. В разгар пира ему принесли письмо от Нерона. В письме было сказано – завтра Рим узнает, что мудрый Гай Петроний Арбитр нашел виновников пожара – гнусных христиан. Смерть христианам! Слава Петронию! Смерть христианам! Слава Петронию! С таким раскладом Арбитр Изящества согласиться не смог. Под занавес пира, почти под утро, слуги внесли две серебряные чаши с водой. Петроний положил в них руки, раскинув их в стороны. Рабыня, с которой он
