крови, чтобы так страдать. Небольшой дискомфорт — вот всё, что вызывает солнце у живых зараженцев.
— Но вы же сами говорили, что для меня теперь чеснок опасен. Разве с солнцем не так же? А ещё Войко упоминал, что Анке нужно гулять на солнышке, чтобы быстрее ваши укусы выветрились.
— Да, солнце действительно будет пытаться вытравить мою кровь из тебя, но… как бы это попроще объяснить… Ты слишком далеко от черты, когда это может проявиться в существенных метаболических изменениях, — бросив взгляд на детское личико, я понял, что задвигаю слишком сложно. — Короче, ты не первая решила, что солнце теперь твой враг. Однако, на твоё счастье, чеснок — единственная наша слабость, которая начинает проявляться ещё при жизни. Ни у одного зараженца, который жаловался на подобный зуд, не обнаружилось следов реального поражения кожных покровов. И всё проходило, едва они понимали, что внушили себе эту беду чисто на страхе.
— У меня не проходит, — буркнула девчонка и нервно почесалась.
— Конечно, ты же себе кожу разодрала.
Разглядывая руку девчонки, которую та соизволила предоставить в моё распоряжение, я думал о собственной проблеме. Как бы хотелось, чтобы и моё жжение от серебра оказалось просто самовнушением…
Дверь скрипнула, через комингс переступил Войко.
— Бронислав, у нас есть какая-нибудь мазь от зуда? — сходу спросил я.
— А что случилось?
Ярочка продемонстрировала следы расчёсов.
— У вас на солнце кожа не чешется? — вопросила она.
— Чего? А, понял, поищем, — пообещал он и перевёл взгляд на меня. — Похоже, дождь собирается.
Да, я уже начал ощущать падение атмосферного давления и перемены в воздухе.
— Найдём защищённую от течений бухточку и встанем на якоря, — вздохнул я, поднялся и строго посмотрел на подопечную: — А ты чтобы коротко подстригла ногти и больше не чесалась, ясно?
Девчонка насупилась, снова опустилась на колени и продолжила перекладывать вещи в рундук. Войко уже вышел, я собирался последовать его примеру, но краем глаза заметил какое-то украшение с бирюзой и сердоликом.
— Что это? — невольно шагнул я ближе.
— Мамин гребень.
— Посмотреть дашь?
Малявка недоверчиво зыркнула, но украшение подала.
Прекрасно выполненная, изящная вещь… знакомая вещь.
— Красивый, — сказал я, возвращая обратно. — А как звали твою маму?
— Марика, — ответила Ярочка. — И я уже говорила, забыли?
— Замечательное имя, — невпопад ответил я. — Ты в неё такая рыжая уродилась?
Медные бровки гневно дёрнулись, но девчонка кивнула.
В её головке периодически мелькали образы рыжеволосой женщины, когда она думала о матери или случайно вспоминала о ней. Но я не пытался усилить их яркость, навести резкость, сделать устойчивыми и чёткими. Напрасно, напрасно…
Я оставил подопечную в каюте укладываться дальше и вышел на палубу.
Тяжело опустив ладони на планширь фальшборта, шумно выдохнул и провёл пятернёй по лицу.
Пробило на смешок.
Марика, надо же… Лет пятнадцать прошло, не меньше. Помню её, да.
Мы с Войко остановились тогда в Волавке — большом городе, довольно далеко отсюда. Я решил культурно отдохнуть и отправился на спектакль. Нет, не в солидный театр, таких мест я привычно избегал, опасаясь встретиться со знакомыми кровососами. Уличные подмостки. Разнузданное представление с элементами танцевальных номеров.
И красивая рыжая девица в роли пассии благородного рыцаря. Без сомнений она должна была пользоваться популярностью у зрителей. Но девица выглядела ещё такой свежей, не потасканной.
Я заглянул к ней после спектакля.
Она разговаривала с другими актрисками, улыбалась жемчужными зубками и разбирала причёску. Я постучался в косяк, обратив на себя внимание девчат, и поднял букет только что купленных на улице цветов.
— Самой очаровательной принцессе, — обозначил я, глядя на неё очень обещающим взглядом.
Она закусила губу: томно, с раздумьем.
Другие девчонки защебетали, засмеялись, отпустили пару шуток и оставили нас наедине. Я закрыл дверь и вручил ей цветы. Девица смущённо их приняла, погрузила лицо в букет и кокетливо стрельнула накладными ресницами.
Её глаза очаровали меня без всякой магии: зеленовато-голубые, почти бирюзовые. Платье принцессы подчёркивало их цвет, из-под туго затянутого корсета с каждым вдохом вздымались аппетитные детали женской анатомии в обрамлении кружевной сорочки. На одной грудке, кажется, левой красовалась мушка — не накладная, просто родинка, но очень акцентирующая внимание.
Я приблизился и опустился на сиденье подле неё.
— Вас Бартош пустил? — спросила она серебристым голоском, нежным, как флейта.
Мне не хотелось омрачать визит разговорами о монетах, которые я отдал старому пройдохе — руководителю труппы — за возможность близко пообщаться с одной из его актрис. Мне не было дела, по своей ли воле девица предпочла театральные подмостки, вынудили её обстоятельства или же она вовсе невольница.
— Я Рихард, — вместо этого представился я с тёмным придыханием, которое так волнует молодых и глупых девочек.
Она улыбнулась и назвалась Марикой.
Светскую беседу мы вели не долго. Могли бы и вовсе обойтись. Но красавица так смущалась, что пришлось всё же выслушать её историю. Оказалось, на сцену она выходит совсем недавно, сбежав из дома и начав полуголодную, зато вольную жизнь.
