связанный ни с предыдущим, ни с последующим текстом одинокий риторический вопрос; совершенно непонятно, какую роль он выполняет. Вот как выглядит этот стих в Библейском переводе:
VIII.1 «Кто – как мудрый, и кто понимает значение вещей? Мудрость человека просветляет его лице, и суровость лица его изменяется».
(А далее следует уже новый, абсолютно с этим не связанный текст: VIII.2: «Я говорю: слово царское храни…» – и т.д. – этот стих открывает совершенно самостоятельный блок, посвященный взаимоотношениям человека и царской власти.)
(Чтобы не вводить в заблуждение едва ли возможного читателя дальнейшими штудиями и реконструкциями текста, следует пояснить: древнееврейское מי («ми») чаще всего означало вопросительное местоимение – «кто?» – но вполне могло переводиться и в смысле «тот, кто», «который». Смотри хотя бы Еккл. V.9 («И тот, кто…» – «ми»). Этим и объясняется разница в переводе: «Кто?» (в Библии) и «Тот, кто» (в предлагаемом переводе)).
Так вот, с исключением этой вставки VII.29 весь текст вплоть до VIII.1 оказывается цельным и связным, а странный стих VIII.1 превращается просто в резюме, в концовку рассматриваемого «итогового» Авторского блока конца VII главы. Иным становится сам смысл текста. Сравните:
VII.25 Старался я и сердце своё
Узнавать, и исследовать, и разыскивать мудрость и замысел; /…/
VII.27 Смотри, я вот это нашёл – сказал Кох̃е́лет, –
Шаг за шагом отыскивая замысел.
VII.28 Чего ещё искала душа моя, но я не находил:
Человека, –
из тысячи одного находил;
А женщины во всех этих [найденных] –
Не находил.
VIII.1 [Таких], кто подобен мудрецу,
Кому ведом смысл реченья:
«Мудрость человека просветлит его лик,
Надменность его лика преобразится».
Вот начало и конец этого итогового фрагмента VII главы. Слишком хорошо заметно, что это – цельный, законченный, самостоятельный фрагмент с естественной концовкой в виде стиха VIII.1 и с определенной тематикой: речь идет о замысле, который Кох̃е́лет пытается найти в собственном сердце, и в мире, и в настоящих людях. Кстати сказать, плохой Библейский перевод не делает здесь (и вообще нигде) никакого различия между вставками и подлинным текстом (этим, увы, грешат и крупные отечественные библеисты: Шифман, Дьяконов), вследствие чего получается не только сумбур и бессвязность Книги целиком, но и в частности – среди стихов, составляющих этот отрывок. В Библии «адам» почему-то переведён как «мужчина», и получается: «Мужчину [настоящего] – одного из тысячи нашёл, а женщины [подобной] между всеми ими – не нашёл» (ст.VII.28) Это уже выглядит просто неким подозрительным упоминанием о всех женщинах до единой – мол, достойных из них нет в природе; Кох̃е́лет вовсе не это хотел сказать. Смысл этого резюме другой: «Я искал человека – и находил из тысячи, а из женщин – не встречал ни одной, – которых можно было бы назвать истинными мудрецами, которым ведом смысл древнего мудрого изреченья».
И на этом вопрос о принадлежности стиха VII.29 пора закрыть.
(Необязательное отступление)
Составление столь трудоёмкого комментария – работы по очистке великой Книги от наслоений – можно было бы уподобить вдохновенному труду по реставрации какой-нибудь безнадёжно испорченной и никому не известной древней фрески. Каторжный труд по составлению подобного комментария волшебным образом оборачивается вдохновенным творчеством, несущим радость в самом себе, и результатом явится освобождённый от вековой грязи великий шедевр. Меня очень мало беспокоит, окажутся ли кому-либо нужны результаты данных моих изысканий, – всего вероятнее, они так и сгинут никем не прочитанными в мусорном ящике, этой последней обители творений графоманов, – меня это, повторяю, волнует очень мало. Я занимаюсь трудом, доставляющим мне высочайшую радость, и этого довольно. «… И ключ поручен только мне…»
(Конец отступления)
(Необязательное отступление)
Мы пока что рассмотрели наиболее бесспорные чужеродные редакторские вставки и даже попытались сгруппировать их по принадлежности к лицам, названными нами Первым и Вторым редактором. Это оказалось не так уж сложно – хотя, безусловно, вероятность ошибок в наших изысканиях, даже относительно самых бесспорных вставок, должна признаваться нами как существенная. (А кто скажите через 2400 лет может подтвердить, сколько редакторов было на самом деле? Два? Больше? Нисколько?!). Учёные-физики, которые честны с собой и с научными принципами, никогда не допускают 100%-й верности теории или гипотезы: хорошим научным тоном, который всегда в результате оправдывается и окупается, является обязательное признание некоторой доли возможной присутствующей ошибки. Доля же неточности и (или) ошибки в такой весьма далёкой от точных наук области, как филология, да ещё – библеистика, да еще в штудиях на эти темы дилетанта-непрофессионала, обязана составлять изрядную часть от тех самых 100%.
Главный бич подобных изысканий, производимых даже профессионалами – субъективизм; что уж тогда сказать о взявшемся за это труднейшее дело дилетанте, насквозь пропитанном разного рода предвзятостями?
(Конец отступления)
***
Это отступление от основной темы на самом деле является вводным к очередному этапу анализа сомнительных стихов Книги. Задача эта оказывается намного сложнее, чем мы занимались до сих пор: в Книге существует несколько стихов, которые очень трудно однозначно отнести или к Автору, или к редактору. Попытаемся эту задачу всё же решить – в меру наличной логики, здравого смысла и имеющегося запаса непредвзятости. Результат, однако, в любом случае будет сомнительным и оспариваемым.
Яркий пример – строка в III главе, ст. III.14ч:
III.14ч И сделал [так] Бог, чтобы его боялись!
В предыдущих и последующих стихах Автор рассуждает о вечном, вселенском и неуязвимом круговороте, устроенном во Вселенной стараниями Бога. Фраза «И сделал [так] Бог, чтобы его боялись!» может означать не буквальный «страх иудейский», а некое благоговейное, почтительное и несколько опасливое отношение, которое, по мнению Автора, человек должен испытывать к запущенному Богом гигантскому и вечному, неподвластному переменам, маятнику Вселенной. С той же вероятностью это может быть редакторская вставка: вся III глава – это «Глава о Боге»; здесь Автор сообщает всё, что имеет сказать на темы Бога, Божественного Замысла, отношения Бога и людей, Бога и мира и т.п. Это единственная целиком посвящённая Богу глава у Автора не имеет никакой чёткой ортодоксальной сердцевины, никакого недвусмысленного вывода о богобоязни – напротив, содержание её довольно расплывчато, а к её концу, даже уже во второй части, повествование приобретает всё большую остроту, постепенно "соскальзывая" в откровенную ересь, чуть ли не в прямое богохульство (ст. III.16, III.18, III.21 и далее IV.1). Редактор, возможно, решил твёрдо и недвусмысленно усилить ортодоксальную направленность размышлений Автора о Боге, не найдя этого у него самого (если только его прямой задачей не было нейтрализовать появляющиеся в конце главы уже откровенные богохульства). Он, не найдя другого подходящего момента, и
