class="p1">Над губой выступил пот, она быстро сморгнула непрошеные слёзы.
Пальцы сомкнулись на ручке, и она рванула ту на себя. Не желая и думать, что там за ней: пускай что угодно, лишь бы избавиться от атакующих голову видений.
Она шагнула в комнату.
Сначала был…
Запах.
Странноватый и едва уловимый. Сладковатый и тяжёлый. Так пахнет долго не мытое тело – смесью старого сыра, перегнивших ягод и рыбы. Так пахнут пьяницы и беспризорники. Так пахнут казни, если стоять к виселицам слишком близко.
«Я помню висельников», – отстранённо подумала она.
Коснувшись носа, едва заметно, почти невесомо, запах всё же сумел заставить Маришку застыть на пороге.
Большое окно напротив было не заколочено, стеклянные плафоны настенных светильников подмигивали в слабом лунном сиянии. Несколько тумб, два платяных шкафа и кровать сдвинуты кучей к правой стене неаккуратно, будто бы в спешке.
«Перепутала коридоры! Верно, ведь перепутала… Просто уходи!»
Но вместо этого Маришка, будто ведомая нечистой силой, сделала шаг в комнату. Глаза, широко распахнутые, бегали от стены к стене. Под туфлями скрипнула половица.
Она застыла в центре спальни. Взгляд безудержно скользил с одного предмета мебели на другой. Пока не остановился на кровати.
«А Танюша свистела: нет больше свободных коек…» – совсем не к месту подумалось Маришке.
Какой-то звук, раздавшийся вдруг: то ли хруст, то ли стон старой половицы, заставил приютскую так сильно дёрнуться, что покалеченную ногу свело болью, от которой не грех и заверещать на всю усадьбу. Но Маришке удалось заставить себя смолчать. Она оглянулась на дверь.
Но занавес из темноты в проёме так никто и не потревожил.
Маришка отвернулась от коридора, снова оглядывая комнату. Здесь нечего было делать. Это было очевидно. И ей бы убраться поскорей восвояси – что она, собственно, и собралась сделать, когда краем глаза заметила… шевеление у ножки кровати.
Спина и руки вмиг покрылись гусиной кожей – противные ощущения, будто по коже ползёт сотня муравьёв.
Из-под кровати на миг, всего на какой-то вершок высунулось маленькое длиннолапое насекомое. И шмыгнуло обратно.
Маришка сглотнула и заставила себя податься вперёд. Даже прищуриться. Зачем? Самой было сложно определить. Это было будто бы выше её сил. Это желание… жажда доказать себе, что ничто в этом доме больше не способно её напугать.
Ничто, а уж тем более какой-то паук.
И уж она как следует его рассмотрит, ведь этот необычный – белый. Маришка не удержалась от брезгливой гримасы. И всё равно не сводила глаз с кровати.
«Могут разве они быть белыми?»
Она не боялась пауков – тех всегда было много в старом приюте. Не боялась, но не особенно жаловала. Они были мерзкими – она всегда так считала.
Маришка медленно подошла ближе. То ли чтобы разглядеть диковинку получше, то ли чтобы убедиться, что не он уж точно заставляет скрипеть половицы. Она точно слышала этот визгливый стон старого дерева, но если его издал проклятый паук, то он должен быть просто огромен.
Ей бы не хотелось, чтобы он был огромен. С другой стороны, ежели полы скрипели не из-за него, то должны были из-за кого-то другого. И этого ей тоже не хотелось.
«Просто дряхлый, старый дом…»
Странный запах всё ещё не покидал ноздрей, и Маришка от него всё ещё кривилась. Отпихивая вновь норовящие вернуться в голову воспоминания о прилюдных казнях. Сирот водили на них в «воспитательных целях» – ещё один странный приказ Императора. Прилюдные порки, прилюдные казни… Воспитанники приютов давно проследили связь между ними. На площади никогда не бывало детей богачей. Маришка знала, их никогда и не пороли тоже. Ни дома, ни в школах. Показательные выступления проводились для таких, как они. Для нищих.
Ковальчик подошла вплотную к кровати. И застыла.
«Всевышние…»
Паук. Странный, длиннолапый белый паук снова выскользнул из-под кровати. И спешно заполз обратно во тьму.
Маришка отшатнулась, позабыв о больной ноге. И та подогнулась. Громко взвизгнула старая половица. Маришка зажмурилась.
Это всё, должно быть, были игры темноты. Она вечно заставляла видеть то, чего не было. Но паук… паук был просто… огромным. Размером с человеческую пятерню. Таких попросту не бывало. Не могло быть. Она никогда таких не видела.
Приютская заставила себя приоткрыть один глаз, хватаясь взмокшими пальцами за подол.
Размером с человеческую пятерню. А что, если…
Маришка была в том премерзком возрасте, когда невозможно наверняка определиться с тем, во что верить, а во что нет. Воспитанная в глубокой религиозности, она – большинство из них всех на самом деле – так и не смогла перестать поддаваться сомнениям, что Нечестивые существуют. Она молилась. Исправно просила Всевышних о милости для батюшки-Императора и для себя. Каждый день. Она веровала, конечно, веровала в них. Но всё же… Что, если умертвия…
Нет. Волхвы запрещали подобные думы. Закон запрещал. Ведь если нет Навьих тварей, то получается… нет и Всевышних. И Единого Бога.
«Какая мерзость. То мысли неверных», – так она сама не раз говорила Володе.
Книги, воспевающие Всевышних, грозили неверным муками Нечестивых, в которых те превратятся после смерти. Невозможно верить в одно, но отрицать другое… Нежить сопутствует Богу, как ночь сопутствует дню.
И все же Маришке никогда не приходилось видеть – и она не знала никого, кому бы приходилось, кроме волхвов или полоумных на ярмарке: но то ведь другое – доказательств существования умертвий… или Всевышних. Действительно видеть, а не угадывать среди теней в темноте. Тех, что другие и не замечали.
Среди беспризорников и сирот в ту пору идеи неверных набирали всё большую популярность. Маришка же противилась им изо всех сил. Но все они – да и чего таить, и сама Маришка – тайком читали свободные газеты, передавая их из рук в руки, готовые в любой момент затолкать листки себе в глотку, только бы не быть пойманными. Так вот все они и болтались от веры к неверию, то страшась Единого Бога, то потешаясь над ним.
Потому, вероятно, она и не удрала из комнаты тотчас же, стоило шальной, неоконченной мысли «А что, если…» промелькнуть в голове.
Нет.
Она была всё ещё здесь. Таращилась в черноту под кроватью. И твердила про себя: «То не может быть пятернёй. Не может быть рукой. Какие ещё руки? Нежить не может проникнуть в дома».
Но голова вот не желала работать как следует… И теперь, тщательно изгоняемое, но на кромке сознания так и плясало видение – будто под кроватью не паук был, а бледная тонкопалая пятерня.
Проклятое воображение вечно творило с ней это – перетасовывало
