class="p1">Игорь говорит, голландцы немного жадные. «Бывает, тортик принесешь, когда в гости идешь, а они его подальше — в холодильничек. Или печенья к чаю достанут пачку, всем по кругу по одной предложат и обратно прячут: а ну как вы все съедите?»
Саша соглашается: «Это все оттого, что исторически они протестанты, привыкли все делать своими руками, скромно жить и многого не просить. Отсюда и традиции. Например, день рождения с размахом не отмечает никто: с близкими сначала ужин, а потом и все могут прийти — только выпить. Я в первый раз этого не знала и пришла голодная. Меня встретил именинник словами: “Скоро будет торт”. Я удивилась и сказала: “Ну, наверное, сразу после ужина, да?” Возникла неловкая пауза».
Говорят, в Амстердаме безопасно и самое частое происшествие — кража велосипеда. Да что там — его у вас всегда украдут, в любом случае. Вот Саша сменила уже четыре: «Вообще они часто делают то, что нельзя. Шутят, что есть такое понятие — нельзя, но можно».
Глава двадцатая
Чем турист отличается от меня?
В 2001 году (16 лет назад) я впервые приехала в Париж по обмену. Мне было 16, и о Париже (как мне казалось) я знала все: годами Париж преследовал меня в учебниках и экзаменационных темах, я могла проснуться ночью и начать отвечать: Париж — это столица Франции, в нем живут столько-то миллионов человек, Сена разделяет город на две части: берег левый и берег правый. На левом берегу находятся… На правом берегу находятся… Эйфелева башня. Дворец инвалидов. Лувр. Королевский дворец. И еще. И еще. И еще.
На деле Париж оказался совсем не таким, как в моей голове: он был грязным, серым, громким, гремящим и очень тесным. Я спала на втором этаже узенькой двухэтажной кровати, со второго этажа мне было видно улицу — грязные жалюзи, ставни в граффити и фруктовую лавку, которая на ночь опускала железный занавес, а утром его поднимала — с грохотом, свистом и рокотом, как все в Париже. Тогда мне ужасно хотелось любить, и я любила. На стене мира я накарябала признание в любви к чему-то еще не случившемуся. Стена услышала меня и дала мне любовь — через полгода, если не меньше.
Через несколько лет мы шли с этой любовью по улице в Париже. Улица упиралась в Северный вокзал. Я смотрела на нее и думала: «Мы в Париже. Чего мне еще хотеть?» А у моих ног посапывал бомж, свернувшись на полосатом матрасе.
Вчера я узнала, что фраза «чертовски красивая» в дословном переводе с французского будет звучать «коровски красивая», потому что вместо черта у них корова. (На заметку: так говорят только старперы, имейте в виду.)
16 лет назад мне показалось, что я могла бы тут жить.
Вчера я подумала, что Париж все-таки совсем не мой город, но нужно пробовать.
16 лет назад я купила десять железных Эйфелевых башен за 5 франков.
Вчера я была на Трокадеро, цены и по сей день такие же, только в евро.
16 лет назад мне ужасно хотелось привезти подарок своему несуществующему парню, я купила открывашку для пива в виде башни и подарила, когда он у меня появился. Я не помню, как его звали.
Вчера мы выбирали подарки мамам и детям.
16 лет назад я украла в галерее «Лафайет» синюю подводку для глаз «Буржуа».
Вчера я купила в галерее «Лафайет» синие трусы «Кельвин Кляйн».
16 лет назад, впервые увидев в глаза француженку с русскими корнями по имени Мари, я спросила у нее следующее:
— Что ты говоришь, когда у тебя что-то упало и разбилось?
— Пютан?
— Блядь.
— Блиа-а-адь!
— А что ты говоришь, когда двое делают так и вот так (изображаю характерные движения) — но это не любовь?
— Анкюле?
— Ебаться.
— Ибаца!
— А как сказать «иди вот на то место, которое у мальчика впереди»?
— Ва те фер фютр?
Я все тщательно записала и крепко запомнила.
В моей французской жизни мне все это ни разу не пригодилось. Во-первых, «пютан» используется теперь направо-налево, как наш «блин», во-вторых, молодежь нашла много новых слов и выражений, которые даже не произносятся целиком (дань вежливости). Гопник может сказать только одно (приличное) слово из выражения, но любой поймет, что он имел в виду.
16 лет спустя я решила встретиться с Мари.
Она так и не выучила русский, язык своей матери, не помнит тараканов на моей кухне, живет в 15-метровой квартире в Париже и гордится тем, что может достать до чайника, душа или шкафа, не вставая с места. Правда, чтобы разложить стол, нужно спрятать кровать, чтобы помыться, нужно отодвинуть шкаф, но зато это Париж, до Лувра полчаса пешком, ты что, не понимаешь.
16 лет назад я была в гостях у Машиной бабушки. Квартира была в большом старом доме возле Эйфелевой башни. Бабушка угощала чаем, а потом я спросила, где туалет. Туалет оказался за узкой дверью в общем коридоре на лестнице, выглядел он торжественно: вензеля на потолке и решето в полу. Это поразило меня, потому что, несмотря на тараканов и пожелтевшие обои, под которыми проступала газета «Правда», у нас дома хотя бы был собственный унитаз.
Маша говорит, что с самого детства не была на башне. Не была в Лувре. Не была в Орсе.
Я считаю в уме, когда я в последний раз была в Эрмитаже, и понимаю, что всего лишь пару лет назад, но вспоминаю, что я уже десять лет не живу в Петербурге, поэтому я турист.
Вспоминаю, как жила в Лондоне и обещала себе, что успею сходить в Тауэр, но за полгода так и не успела, потому что некуда было торопиться.
Я приехала в Париж и почти никуда не пошла, потому что я больше здесь не турист и можно просто шляться по улицам, позволить себе эту легкость — тратить время впустую, никуда не несясь сломя голову.
Маша говорит, что, кстати, есть классное слово «пизда». И что слово «ебаться» французское, произошло от слова «ébats» — шалости. А еще мужик за соседним столиком обозвал свою подругу «ужасной ленивицей». Я говорю: это я ужасная ленивица, хотя у нас бы сказали «ленивая свинья». Она говорит, нет, свинья — это, скорее, шутка.
Маша говорит, что со всяким французом нужно начинать беседу так: расскажите про ваш винный дом, про ваши сыры и вашу главную площадь. Потом можно переходить к личному. Рассказывает про свою подругу
