Мод, которая к ней подкатывала на курсах оформления витрин универмагов. «Она меня сразу привлекла, потому что по ней видно, что она интересуется сексом. Если бы мне нравились девушки, я бы, наверное, согласилась».
— Может, спросишь у нее, где в Париже посмотреть стриптиз? — спрашиваю я.
— Мы не общались три года, я не могу ей так сразу написать.
— Но это же Фейсбук. Неужели нельзя просто написать: привет, прости, ко мне тут гости приехали, не посоветуешь стрипклуб?
— Нет, конечно. Возможно, я сначала спрошу, как она живет, про сыры…
— Смотри: можно же просто написать «привет», а потом посмотреть, что будет.
— Нет, я думаю, это невежливо и я ее этим оскорблю.
Маша фотографирует нас сквозь специальный фильтр, от чего фотография выглядит, как картина Вермеера: стекло очень острое и стеклянное, стены очень темные и вишневые, мы слишком насыщенные, какие мы сейчас и есть.
Ты перестаешь быть туристом, когда знаешь, где правильно есть и пить. Когда зависаешь в прачечной, потому что там есть вай-фай и это дешевле, чем в коворкинге. Когда идешь по бульвару и понимаешь, что эту уличную девку уже видела в прошлом январе, она шла, пошатываясь, и заглядывала в припаркованные машины. Тебя заинтересовало это, потому что одна из них — твоя. А еще ты можешь больше не бежать ни в какой музей.
Встречаясь вместо этого с девочкой по обмену.
Потом мы медленно идем с коровски красивой моей любовью по Парижу и выходим к Северному вокзалу. Там лежат, посапывая, бомжи. Жизнь — это такие круги на воде.
Глава двадцать первая
Как я использовала детей в эмиграции
В Лондоне дети больше всего любили ходить в «Викторию и Альберт» и «Тейт Модерн» (хотя их никто не спрашивал, просто вход в музеи Европы детям и журналистам бесплатный, кроме того, там всегда есть и игровая, и культурная программа и другие дети). Там им выдавали карты поиска сокровищ. Нужно было пойти в такой-то зал, найти там такие-то картины или инсталляции, занести данные в дневник и продолжать свой квест. Еще можно было собрать торшер из деталей и разрисовать фломастерами абажур. Или поехать на север, в Дувр, к самому морю, поесть там устриц, смотреть в машине мультики и играть по пути в радио — когда каждый включает свои песни.
Соня училась в обычной английской средней школе. Нюансы языка ей были еще не до конца понятны, однако слова звучали знакомые. Однажды на уроке физкультуры сдавали зачет. Совершенно раздетые дети (майка и шорты) бегали по замерзшему зимнему парку (в Лондоне вообще никто не одевает детей). После свистка Соня бежала быстрее всех. Стоящие вдоль дорожки дети подбадривали ее как могли:
— Go, Sonia, go! — кричали они.
Подбадривал ее и учитель.
— Go, Sonia, go!
Соня бежала все быстрее и быстрее, холодный ветер свистел в ушах, к финишу пришла первой. Учитель поздравил ее и объяснил, что go — это ходьба, а не бег, и он просто хотел, чтобы она перестала бежать.
Когда я встречаю людей, которые хотят уехать, но почему-то этого не делают, чаще всего они говорят: ну ладно я, переехать несложно, но у меня же дети…
Как будто дети — это что-то, что сложно перевезти.
Это очень ошибочное ощущение.
Сложно перевезти антикварный комод. Любимые тарелки и чашки императорского фарфора. И пианино «Красный Октябрь».
Все остальное, включая детей, перевезти легко.
В Марселе мы оказались, в частности, потому, что на юге британская школа оказалась дешевле, чем в Париже. Дешевле, но все равно стоила, как чугунный мост. Через полгода после переезда евро вырос с 45 до 100 рублей. Мы пошли к хозяевам нашего дома, которые согласились снизить стоимость аренды на 200 евро. Пошли в школу и честно признались, что в следующем году не сможем оплачивать обучение.
Мы просматривали уже восемнадцатую районную французскую школу, когда позвонил директор и сказал:
— Ваши дети — очень важные для нашей школы ученики. И мы считаем своим долгом помогать перспективным детям. Мы сделаем вам скидку. Платите за одного, а учиться будут двое.
С тех пор дети стали учиться усерднее.
И мы переехали из деревни в город, потому что с детьми делать в деревне нечего.
В городе при этом предстояло найти квартиру. Думаете, кто-то хочет сдавать квартиру семье с тремя детьми при наличии закона о том, что с детьми нельзя выселить даже тех, кто не платит, зато с полным отсутствием гарантов и долгосрочного контракта на работу во Франции? Это практически невозможно. Каждый раз тебе приходится доказывать, что ты честный, хороший, нормальный человек, и дети у тебя хорошие, и страна ничего, и еще улыбаться, когда они в ответ сообщают, что любят Путина.
Хорошо, что детям это совсем неважно.
Дети — легкие на подъем, они почти всегда первыми адаптируются в новых обстоятельствах, находят друзей, подхватывают язык, как простуду, и очень часто именно дети — ваша официальная причина, по которой вы можете остаться в стране. Долгую визу или вид на жительство проще всего получить, если ребенок родился в этой стране или учится в ней. По правилам любой европейской страны это я сопровождаю ребенка, который всегда имеет право на образование, даже бесплатное, а не он меня.
В городе Арсений пошел в театральную студию на английском языке. В театральной студии занимались все желающие — от 15 до 99. Причем 15 было только Арсению, остальным — около 80.
Первый спектакль, который они поставили, оказался очень современным. Получив свой монолог, Арсений задумался и решил спросить у нас, какое воздействие оказывает на организм ЛСД, марихуана и экстази. Современность спектакля не была преувеличением, он был о том, что разрушает современного человека.
Тогда как общество создает его. В отрыве от дома нас почти ничего не создавало, если бы не дети. В деревне нашим единственным обществом и источником знаний о жизни за пределами леса были именно они.
Когда у нас появился новый маленький ребенок Зоя, выяснилось, что получить вид на жительство легче всего, если ребенок пойдет в государственный (или даже частный) садик. А также стало известно, что любовь всех европейцев можно завоевать, выехав на улицу с коляской. Каждый второй считал своим долгом заглянуть в нее, спросить: сколько месяцев? можно ли посмотреть коляску? телефон — ваш наркотик? И прочее. Меня это страшно бесило, я думала, что все это потому, что я дикая орхидея, а они — тепличные ромашки. Однако Максим Кронгауз как-то объяснил, что
