нам удалось разыскать и выкупить несколько тульских книг, но они были не слишком ценными, а куда разошлись остальные, так и не удалось узнать.
Некоторые Хранители умирали, не успев передать свои собрания в надёжные руки, и тогда коломенская святыня становилась добычей библиофилов и любителей древности. Именно тогда купцы, братья Хлебниковы, передали Карамзину несколько драгоценных летописей, которые потом сгорели в Московском пожаре 1812 года.
Полностью иссякли три Хранилища: «Адамант», «Цветник» и «Врата». От остальных сохранились разрозненные части и только «Илион» остаётся нерушимым… И это странно. Столько всего обрушилось: погибла страна, погибла Коломна, люди исчезли с её улиц, вместо них появились гомункулюсы, а люди пропали в тюрьмах, погибли от пыток и казней. Вернулись времена Нерона; и даже страшнее — Зверь воцарился.
Душа Города отлетела. Так опадает листва в мёртвом лесу. Ушли целые поколения. Но Господь судил мне прожить бесконечно долгую жизнь, и я остался один, как заколдованная ветвь, что держится на прежнем месте и всё никак не может умереть.
Пал великий Город!
И мне, как библейскому старику, лишь остаётся плакать на пепелище Иерусалима.
«Враг простёр руку свою на всё самое драгоценное его; он видит, что язычники входят в святилище его, о котором Ты заповедал, чтоб они не вступали в собрание Твое. Весь народ его вздыхает, ища хлеба, отдаёт драгоценности свои за пищу, чтобы подкрепить душу. «Воззри, Господи, и посмотри, как я унижен! Да не будет этого с вами, проходящие путём! Взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь, какая постигла меня, какую наслал на меня Господь в день пламенного гнева Своего? Свыше послал он огонь в кости мои, опрокинул меня, сделал меня бедным и томящимся всякий день. Ярмо беззаконий моих связано в руке Его; они сплетены и поднялись на шею мою; Он ослабил силы мои. Господь отдал меня в руки, из которых я не могу подняться».
Что же мне ещё остаётся?
Я видел костры из икон, видел, как чернели и разваливались оклады, как на образах вскипала краска, стекая цветными ручейками. Я видел, как священные лики бросали вместо досок, под колёса буксующих машин. Я видел это, Господи, и не ослеп!
Но берегитесь, безумные святотатцы! Придёт День, и гнев Божий обрушится на вас, ибо мера беззаконий ваших уже переполнилась. Кто не верует в Господа — анафема! Маран афа!
Вы обречены пожирать сами себя. Разве кровавая колесница остановится, если вы уже толкнули её? Она смела благородных и честных людей, но она раздавит и вас. Ваши вожди — скопище пауков и упырей; сколько их уже уничтожено, а скольких ждут пытки и позорная смерть!
И самая страшная участь постигла их атамана. Он лежит в своём стеклянном гробу, в огромной домовине, лишённый человеческого погребения, и на посмешище вселенной топорщится своим лысым черепом, своим восковым лицом, и — видит Бог! — не будет ему упокоения, пока существует сатанинская империя, которую он создал!
Господь уже свершил над вами свой приговор. Вы — срезанный и сваленный в кучу хворост. И скоро будет огонь Господень, который истребит гору тлеющего мусора. Ей, гряди, Господи Иисусе!
А я, подобно древнему пустыннику, ухожу в свои катакомбы. Я сохраню на этих страницах тень Коломны, града Божия. Я прошу простить меня тех, кто будет читать этот труд. Не я виноват, что мне, недостойному, пришлось раскрывать шифры «Смарагда». Может быть, у кого-то выйдет лучше; у меня — не получилось.
Помяните добрым словом всех братьев-Хранителей, веками собиравших коломенскую святыню. Помяните и всех честных православных, павших в последние дни. Вспомните и меня, грешного. Прощайте. Аминь».
Печальное молчание простёрло над нами свой плащ. В окнах стояло чёрное небо, усеянное мелкими россыпями бриллиантовой соли. Фома взял старинную чашку, цвета вишнёвой кипени. Виола налила ему чаю, и он прихлёбывал его, уже слегка остывший. Хрусталь мерцал отражениями свечей. Догорал камин.
— Горькое предисловие, горькое, как вода Мерры, — сказал Фома.
— Да… Целер представляется и сходит со сцены.
На Марка было страшно смотреть. Это был не он.
— Но что же дальше? — спросила Виола.
Марк провёл по лицу рукою, словно снимая трагическую маску.
— Дальше идёт странная выписка, на первый взгляд, совсем не относящаяся к «Смарагду».
«…и собрались мужи ахейские, дабы размыслить о рати грядущей. И не дерзали они повести дружины свои на брань, ибо Ахиллес-царь стоял у них за спиной, и рекли они меж собою: может-де Ахиллес-царь сзади ударить на них, ибо гневен за обиду свою…».
Книга пятая. СОВЕТ
Менелай глядел на чёрное, поседелое от звёзд, небо. Где-то там плыли, извиваясь, реки планет, потоки света, направляющие пути человеческих жизней. Там, в бесконечных чёрных полях, бродили алмазные звери, и алмазные люди шли по берегам тех потоков.
— Ты послал вестников вождям? — спросил Менелай.
— Да, — ответил Асфалион.
— Пошли к шатру Агамемнона.
— Я кликну стражу.
— Оставь. Пошли вдвоём.
— Но…
— Оставь, говорю.
Пошли сквозь мрак, без света, лишь при сиянии Луны.
Крик часового остановил их, но они сказали пароль и направились дальше. И неумолчный гул моря сопровождал их.
«Всю жизнь я слышал море, — подумал Менелай. — И когда буду умирать, оно всё так же будет дышать не переставая; ничто не изменится в этом порядке — ни ритм, ни движение звёзд. А я, а все мы? Мы проходим, как чей-то сон».
— Ты ошибаешься, царь, — раздалось из темноты.
Они схватились за мечи, но Менелай увидел в лучах луны кудрявую голову Одиссея и придержал руку Асфалиона.
— Ты крадёшься как кошка, царь. Что значит: «ошибаюсь»?
— Мы не проходим, мой друг, мы остаёмся.
— Как ты догадался? Я же думал это про себя.
— Ты не только думал, басилевс, но и бормотал про себя. А у меня хороший слух. Но дело не в этом. Мы, повторяю, не проходим. Мы всё время остаёмся и всё никак не можем пройти.
— Как это? Я не понимаю.
Одиссей оглянулся, всматриваясь во тьму.
— У меня в последние дни такое чувство, что мы внутри круга, в котором всё время повторяется одно и то же. И море, которое даёт ритм, и, кажется — никогда не меняется — чем-то похоже на нас. У тебя нет чувства, Атрид, что всё это уже с нами было, и, похоже, не один раз? И осада Трои продолжается не около десяти лет, а бесконечно? И мы всё никак не можем умереть, друг мой?
— Какие страшные вещи ты говоришь…
— Может быть… И всё же ответь на мой вопрос, о Менелай.
