раньше видел только на почтовых открытках, которыми ребята обклеивали крышки своих тяжелых деревянных чемоданов, стены бараков и будочек-времянок. А сюда он заехал повидать родную тетку, да и загостился у ней. Город понравился ему абрикосовыми садами и белыми домиками у реки, он полюбил вставать рано, до солнца, спускаться босиком к реке, не спеша греметь цепью лодки, отвязывая ее от причала, неторопливо опускать весла в тихую воду, и грести, наблюдая, как падают с лопастей капли, выгребать подальше от берега и неподвижно сидеть в лодке и ждать восхода солнца, а дождавшись наконец этого, с удовольствием ощущать, как тело обволакивают теплота, нега…
Он остался в городе, нашел, что называется, непыльную себе работу, а чуть погодя — и женился.
Так почему же теперь, спустя долгое время, он все чаще вспоминает прошлое: дым костров на делянках; тесные и душные, с запахом ног землянки; почти смытые временем лица друзей; бараки, веселые от морозных окон, — и все это, и даже то, как однажды он, морщась от боли, с остервенением отрывал от пятки примерзшую к ней за день портянку, год от года становится самыми дорогими воспоминаниями?
Вздохнув, Валерий Павлович посмотрел на брата, поизучал долгим рассеянным взглядом его лицо — обрюзгшую одутловатость щек, припухшие от частого пьянства веки — и спросил без особого интереса:
— Послушай-ка, что я хотел спросить?.. Да… Давно я хотел спросить, а почему вот ты, здоровый такой, молодой, и работаешь охранником?
Тот зевнул и ответил:
— Да так… Непыльно.
Валерий Павлович встрепенулся на стуле и уже с интересом посмотрел на брата.
— Как?.. Как ты сказал? Непыльно… А это как так — непыльно?
— А как и говорю — непыльно. Чем не работа. Сутки в карауле — двое отдыхаешь, времени на сад хватает. А там, что ж… Стоишь себе на проходной и пропуска проверяешь. Народ туда-сюда ходит, а ты им: пропуск, пожалуйста… В развернутом виде.
— Значит, говоришь, непыльно?.. — усмехнулся Валерий Павлович. — А интересно вот — тебе никуда не хочется съездить, землю посмотреть, что к чему… Себя попробовать, силу свою. Чтобы хоть вспоминать потом о чем было? Ну, в Сибирь, к примеру, на север?..
Брат пожал плечами:
— А что ж на севере смотреть? Мерзлота одна…
— Так уж тебе и одна мерзлота, — возмутился Валерий Павлович. — Да там такое можно увидеть, что и во сне не приснится. Попадешь в тундру и, к примеру, пять солнц увидишь, и все, как пламя огромных свечек. А весной там — эх! — цветы, цветы. Как ковер.
Тут Валерий Павлович услышал, что дождь уже моет железную крышу дома.
— Пойду-ка, гляну, — сказал он брату и, встав, уже идя к выходу, добавил: — Вот там бы тебе действительно было не пыльно. Не дала бы тебе работа запылиться.
Встав на крыльце под навесом, Валерий Павлович посмотрел на небо и было решил, что гроза прошла стороной, коснулась крыш старого города лишь оскудневшим в пути краем тучи: дождь лил тихо, молнии красновато вспыхивали уже далеко за рекой, за домами нового города; но тут над головой затрещало так, словно кто разорвал в вышине огромный кусок плотной материи, и на землю тяжело упал ливень, пригнул верхушки деревьев в саду.
Шум ливня мягко заложил уши; с навеса широкой полосой потекла вода, отгородив, как стеклянной стеной, темный сад от крыльца.
Двор затопило, даже бетонную дорожку захлестнуло потоком. Тяжелый ливень бил упругими струями по воде, и она забелела пеной.
Поток стремительно тек за ворота, уже на полпути к ним вода сливалась с тьмой вечера, но белая пена виднелась далеко — струилась змейками, скользила над землей длинными плоскими языками.
«На поземку похоже», — подумал о пене Валерий Павлович.
Поземки-то он навидался в свое время, был сыт ею по горло. Стоило подуть ветру, как снег зашевелится, подымется, потечет над землей, и земля как будто заколышется, начнет уходить из-под ног.
А то еще поднимется буран, застит небо на долгие сутки.
Такой буран однажды надолго усадил их в только что построенном рабочем поселке. В столовую и друг к другу в гости, если осмеливались, они ходили, держась за туго натянутые от барака к бараку канаты. Идешь вот так, цепляясь за вздрагивающий под ветром, как живой, канат, и часто ударяешься носом в спину идущего впереди человека, а его и не видишь из-за снега; рискованным казалось выпустить из рук канат — ветер закрутит тебя, как пустой бочонок, понесет в белую замять… Но он — из озорства ли или просто от избытка сил — полюбил делать это и научился ходить без каната: отпустит его, упадет грудью на тугой ветер, чуть не ложась на землю, и упрямо пойдет вперед головой, отталкиваясь носками сапог от сыпучего снега.
За спиной Валерия Павловича открылась дверь, и свет, упавший из дома, будто враз перенес его сквозь годы с одного места на другое — с севера на юг. От света в водяной стене, падавшей с навеса, заискрились капли, а темнота во дворе раздвинулась.
— Остынешь тут… Иди в комнату, — позвала жена.
— На крыльце же не льет, — отозвался Валерий Павлович. — Я еще постою. Закрой дверь.
Ему все хотелось вспомнить что-то очень приятное, но постоянно ускользавшее из памяти. И он-таки вспомнил…
Вспомнил он, как рубили они в тайге просеку к поселку для опор электролинии и работали чуть ли не сутками все время, сколько хватало сил, и не потому, что их заставляли или кто-то там подгонял, а просто считали — так надо, и еще потому, что всем очень хотелось подвести электричество к празднику, чтобы в их маленьком тесном клубе, в обжитых уже бараках и в первых домах стало светло; и вот, работая наравне со всеми, не щадя, как и все, своих сил, в какой-то момент он почувствовал — больше не может.
Руки опустились сами собой, в глазах потемнело, он смог лишь шагнуть в сторону и упал на землю, прижался щекой к влажной траве, к упругому мху.
Лежа в траве, распластавшись по земле всем телом и широко раскинув по ней руки, он чувствовал, как с каждой секундой усталость медленно покидает его, словно земля вбирает ее в себя.
Поднялся он тогда минут через десять и работал еще очень долго.
Позади опять открылась дверь, и свет упал на крыльцо.
— Долго ты тут стоять еще будешь? — спросила жена.
— Закрой, закрой дверь, — сердито сказал Валерий Павлович.
В ПОЛНОЛУНИЕ
1
Дом стоял на взгорье у озера, пряча в черемухе два этажа своих и крутую железную крышу. Строился он давно и словно не сразу, а
