не могли.
И то сказать, совсем он на простого работника не похож был: из себя статный, пригожий, лицо чистое.
Вот зашли ввечеру все двенадцать царевен к себе в светлицу, а меньшая сестра показала им алмазную веточку да все дочиста и рассказала: так, мол, и так, работник обо всем дознался, куда они ходят и что делают.
Стали тут двенадцать сестер совет держать, работника судить, и порешили, чтобы и он, как те одиннадцать женихов, и ум, и жизнь потерял.
А работник тут же стоит, слушает, и никто его не видит. Ему, вишь, садовый ежик сказал, что царевны его судить собираются. Разузнал он все до самой малости, пошел к своим лаврам, да и говорит им:
Лавр, ты лавр, кудрявый мой,
Как ходил я за тобой!
Каждый день поил водой
Из посуды золотой,
Цапкой золотой копал,
Шёлком листья утирал.
Дай мне счастья и ума,
Как для царского сынка.
И опять, как в прошлый раз, — только на том другом лавре, что розовым цветом цвел, — показалась цветочная почка, набухла, лопнула, раскрылась дивным цветком. Работник тот цветок сорвал и за пазуху положил. И тотчас же сошел с его лица загар: стало оно чистое да белое-кровь с молоком. Чувствует он, что-то у него с головой творится, а что — не знает. Только он тут же иначе, чем до того, судить и думать начал. Видно, ум у него куда острее стал. Глянул он на себя, а на нем платье дорогое, как у царевичей.
Пошел работник к царю во дворец, просит, чтоб царь ему разрешил царевен посторожить. Жалко царю его красоты и молодости, и он давай его отговаривать:
— Лучше бы ты это оставил да своим делом занимался! Зачем тебе на верную смерть идти?
А работник — нет да нет. На своем стоит. Тогда царь разрешил. Он, вишь, своего работника не признал, так тот изменился.
Повел его царь к своим дочерям, сказал им, чего он добивается. И старшие царевны его тоже не признали, только меньшая разом узнала. Уж очень она его крепко полюбила, так по нем и сохла!
Вот пришла ночь, и отправились царевны в заколдованный замок плясать, работника с собой взяли. А он знал, что они против него недоброе замышляют, и настороже держался.
Добрались они до заколдованного замка и проплясали там до свету. А как рассвело, сели за стол. И подали работнику отравленное питье, то самое зелье, которым царевны одиннадцать своих женихов опоили. От этого зелья человек сперва чувство и рассудок терял, а потом и вовсе жизни решался.
Глядит работник на меньшую царевну, а у самого глаза полны слез. И говорит он ей:
— Что ж, коли ты того желаешь, будь по-твоему. Приму смерть за свою любовь, девушка с ледяным сердцем!
А меньшая царевна ему в ответ:
— Нет, — говорит, — у меня сердце не ледяное. Твоя любовь его согрела. Не пей! Уж лучше мне садовницей быть.
Как услышал он это, выплеснул зелье через плечо и подошел к ней.
— Не бойся, — говорит, — ты садовницей не будешь. Я в том голову прозакладываю.
Все гости слышали, что он сказал.
Слова эти сняли с царевен клятву. Все они очутились вдруг в своем родном дворце, а заколдованный замок сгинул, как ночной туман на заре, будто никогда его на свете и не было.
Увидел их царь да так удивился, что так на месте и застыл, обеими руками бороду оглаживая. Тут работник ему рассказал, как и что с его дочерями по ночам случалось. Отдал ему царь меньшую царевну и полцарства: уж очень ему работник по душе пришелся. А потом стали к царю и другие дочери подходить, каждая со своим суженым, царевичем либо королевичем.
Царь дочерей простил, замуж выдал.
И была по всей стране такая радость, что, если бы у той радости не одни, как у меня, а сто уст было бы, и то бы всего не рассказать. Уж перед самым венцом стала младшая царевна жениха пытать, как это он их тайну разгадал, ту клятву, что на двенадцати сестрах лежала, прознал. Он ей все и рассказал. Не хотела царевна, чтобы муж сильнее ее был: пошла, своею рукой лавры срубила и в огонь покидала.
Повенчались они и зажили счастливо и спокойно. И если еще вконец не одряхлели и не умерли, то и по сю пору живут, хлеб жуют. Вот вам сказка, а мне бубликов вязка.
СОЛЬ В ЕДЕ
За морями, за горами, за дремучими лесами, в неизвестном царстве, в тридевятом государстве, давным-давно жил-был царь. И было у того царя три дочери. Царь рано овдовел и всю свою любовь перенес на дочерей.
Вот стали царевны подрастать. Видят, как отец старается, чтобы их грамоте научить, от всего злого оберечь, и сами все так делают, чтобы царь-отец свою тоску позабыл, — очень уж он по их покойной матушке убивался.
И что же как-то тому царю на ум взбрело? Стал он старшую царевну спрашивать:
— А ну скажи, доченька, как ты меня любишь?
— Тебя, батюшка? Как мед, вот как люблю! — отвечала старшенькая, хорошенько подумав: мол, что всего слаще на свете, — мед! И как думала, так отцу и сказала.
— Да хранит тебя господь, доченька, чтобы я, на тебя глядючи, радовался.
А потом спрашивает среднюю царевну:
— Ну, а ты как отца, любишь, доченька?
— Как сахар, батюшка!
Что ей в голову пришло, то и сказала.
— Дай бог тебе счастья, доченька! И чтоб я, на тебя глядючи, долго радовался.
Видно, обе старшие дочери от роду очень льстивы были, — умели отцу свою любовь показать больше, чем они его на самом деле любили.
Обрадовался царь, что его старшие дочки так ему ответили. Он, вишь, думал: коли они его, как мед и сахар, любят, значит, больше уж нельзя.
А потом поглядел на самую младшую, а она в сторонке стоит и на него робко так смотрит.
— Ну, а ты как отца любишь?
— Как соль в еде, батюшка! — отвечала девушка и ясно так, с любовью ему в глаза глянула и потупилась, зарделась вся, своих речей застыдилась.
А застыдилась она потому, что отец с нею, самой младшей, заговорить соизволил.
Как услышали сестры ее ответ отцу, так и прыснули
