почудилось. Да и кому, кроме нас, здесь быть? Кто бы мог за нами увязаться? Сюда ведь и Жар-птица не долетит. Погляди, может, ты платьем за сучок зацепилась, а тебе со страху показалось, будто кто-то на подол наступил. Стыдно такой трусихой быть!
Смолчала меньшая сестра, ничего им не ответила. Пошли дальше. А он за ними. Ни на шаг не отстает. Дошли царевны до серебряного леса. На всех деревьях листья чистого серебра. Прошли лес серебряный, прошли и золотой, и еще один, где на деревьях каждый листок из алмазов и самоцветов был, и так те листья сверкали и искрились, что в глазах рябило. И пришли они, наконец, к большому озеру.
Посреди того озера остров подымается, а на острове роскошный замок стоит. Такого работник отродясь не видывал. Что царский дворец! Далеко ему до того замка. Стоит замок, на солнце так и сияет, глаза слепнут. Идо чего ж искусно построен! Подыматься к нему станешь, — кажется, что спускаешься, а коли спускаться начнешь, кажется, будто подымаешься. Видит работник, стоят у берега лодочки быстроходные, гребцы на веслах сидят, видно, их ждут. Подошли царевны, каждая в свою лодочку села, и поплыли они к тому замку. А работник к младшей царевне в лодочку незаметно подсел. Плывут лодочки по озеру, ровно журавли в небе летят. Только лодочка меньшой царевны ото всех отстает. Дивится гребец: до чего же она нынче тяжелая! Гребет, что есть мочи, других догнать старается. Вот подъехали царевны к острову. Из дверей музыка доносится, да какая! Хочешь не хочешь, запляшешь. Выскочили царевны на берег, опрометью в замок побежали и давай с кавалерами отплясывть. А их, видно, давно там поджидали. И плясали царевны, плясали, пока у них башмачки совсем не изорвались. И работник за ними туда же в замок поспешил. И что же он видит? Чертог высокий да такой широкий и такой длинный, — конца ему не видно. И весь-то он золотом и самоцветами переливается, кругом множество факелов в высоких золотых светильниках горят. Стены чертога белые, как молоко, в золотую полоску, так рубинами и сапфирами горят, что глаза болят. Стал работник поодаль в уголке. Стоит — любуется. А было на что поглядеть! Он такого великолепия еще никогда не видал. Только как ему было на месте устоять? Музыка так и заливается. Волей-неволей пустился и он в пляс. Да и все кругом, — даже светильники, лавки и столы, и те на месте приплясывали. А какие песни прекрасные та музыка играла! Тут были и органы, и свирели, и трембиты, и цитры, и лютни, и волынки, и столько еще всяких других инструментов! И так согласно и сладостно звучала музыка, лучшие бы музыканты позавидовали! А царевны! Царевны лихо отплясывали и «хору», и «бэтуту», и «брыулец», и «один-одинешенек», и «как у цыганского шатра»[1]. Глядя на них, просто страшно становилось, как бы они все до смерти не доплясались. До самого рассвета веселились сестры-царевны. Только стало за окном светлеть, оборвалась, умолкла дивная музыка. Тут перед ними вдруг, как из-под земли, столы набранные появились: ломятся от всяких яств и питей, и здешних, и заморских. Уселись все гости за те столы, и пошел у них пир горой. Арапы чумазые в расшитых золотом одеждах гостям прислуживали. Сидит работник в своем уголке, глядит на них, а у самого слюнки текут.
Вот встали царевны из-за стола, заторопились вдруг, прощаются — домой собираются. Возвращались они той же дорогой. А работник и тут от них ни на шаг не отставал. Как до серебряного леса дошли, сорвал он с дерева серебряную веточку. И пошел по всему лесу такой гул, будто буря сорвалась. А ведь ни один листочек на дереве не шелохнулся!
Переглянулись между собой царевны.
— Что бы это, сестрица, значило? — старшую царевну спрашивают.
А старшая царевна им в ответ:
— Не иначе, как та птаха, что у нас на колокольне возле дворца гнездо свила, здесь пролетала, листок задела. Только она одна сюда залететь и может.
Дошли царевны до дворца и тем же путем, как вышли, в свою светлицу воротились.
Наутро, как принялся работник букеты вязать, вложил серебряную веточку в букет меньшой царевны.
Берет у него из рук букет меньшая царевна, видит — серебряная веточка! И никак она понять не может, как эта веточка сюда попала.
На следующую ночь все точно так же случилось. И опять работник невидимкой за царевнами шел. Только на этот раз, возвращаясь, золотую веточку сорвал. Загудел-зашумел золотой лес. И опять старшая царевна сестер успокоила, ласковым словом страх отогнала.
А наутро спрятал работник золотую веточку в цветы меньшой царевны. Как увидела она ее, словно каленым железом ей сердце пронзило. Стала она тут случая искать с ним поговорить. Вышла в сад будто погулять, видит, он работает, остановилась, да и говорит ему:
— Откуда ты ту золотую веточку взял, что мне в букет вложил?
— Откуда? Про то тебе, царевна, лучше знать!
— Ага! Так ты за нами подглядывал? Прознал, куда мы по ночам ходим?
— Прознал, царевна.
— И как это ты так умудрился, что ни одна из сестер тебя не заметила?
— Прокрался, царевна.
— На, возьми кошелек с золотом. Не смей никому сказывать, где мы по ночам гуляем.
— Я своей совести за деньги не продаю, царевна.
— Смотри, станешь болтать, прикажу тебе голову срубить!
Строго-настрого ему наказывает, а сама совсем иное думает, — такой он ей ладный да пригожий показался.
И на третью ночь отправился работник невидимкой за царевнами и сломил в лесу алмазную веточку. И опять по лесу шум и гул пошел. Опять старшая сестра ласковым словом младших сестер успокоила. Только у меньшой отчего-то, — она сама не знала, отчего, — на сердце так хорошо и радостно стало.
На следующее утро нашла она в букете алмазную веточку, украдкой на работника взглянула, и показался он ей ничуть не хуже тех царевичей и королевичей, которые прежде за них сватались: так он ей мил стал.
А работник ласково так на нее взглянул и видит, смутилась царевна, потупилась. Он и виду не подал, как будто ничего не заметил. Работает себе дальше. Застали их сестрицы-царевны в саду, совсем меньшую сестру засмеяли. Она им ничего не ответила, молча насмешки сносила. Никак она понять не может, как это работнику их выследить удалось. И решила царевна, что не простой он человек, раз уж то открыл, чего ни один знахарь, ни одна ведунья открыть
