странная кошка, но и Берроуз тоже забыл о моём присутствии в этой комнате, освещённой единственной свечкой.
Но он продолжил:
– Мне кажется, что животные говорят: «Умолкни, человек, умолкни. И перестань писать эти вечные книги. Пусть наступит время умолчаний». Но мы не умеем молчать, русский. Мы постоянно что-то талдычим, бубним, базарим, жуём мочалку. Мы сделали из базара самый главный бизнес. Я, например, так и не научился молчанью. Хотя, если вдуматься, почти все люди – немые. Из тех, что я встретил, только двое обладали даром речи: Брайон Гайсин и Беккет.
Кошка-собака кончила умываться и пошла из комнаты вон, показав нам свой чисто вылизанный безукоризненный анус.
– Знаешь, русский, – сказал Берроуз. – Я завидую этой твари. У неё нет имени, потому что Руски – это всего лишь глупая кличка. Но главное, она просто живёт, а не старается стать тем-то и тем-то. Она просто постепенно превращается во что-то другое. И ей для этого не нужно осознавать себя с той ясностью, которая иногда меня посещает. Я от этой ясности начинаю потеть и страшно пугаюсь.
Мы оба сидели и смотрели на колеблющийся свет свечки, а кошка уже исчезла.
Берроуз захватил рукой ткань своей хламиды и высморкался в неё, издав громкие трубные звуки.
– Я хочу потерять себя, как эта кошка-собака, – сказал он. – Только не желаю, чтобы это стало кровоточащей раной.
Снова откуда ни возьмись появилась собака-кошка.
– Посмотри, – сказал Берроуз. – Какая маленькая, но невозмутимая зверюга. И она всегда сохраняет молчаливую серьёзность. Этому можно у неё поучиться: не обесценивать свою с трудом добытую серьёзность досужим трёпом. Анекдоты и сплетни никогда не исцеляют, а только отвлекают.
И вдруг он не удержался и рассказал такую сплетню:
– Однажды Чарльз Дарвин пришёл в зоопарк со своим сыном. Они там гуляли от клетки к клетке, пока не увидели громадного бегемота, спящего в бассейне. И они долго-долго на него смотрели. И вдруг сын Дарвина дёрнул его за руку и говорит: «Папа, а кто убил эту большую толстую птицу?»
Тут мы оба – сначала Берроуз, а потом и я – захохотали.
7
В тот же миг с улицы донеслись отдалённые гудящие звуки.
Церковный колокол отбивал время где-то в Лоуренсе.
– Ага, – сказал Берроуз. – Это Мик Джаггер.
Он сидел и вслушивался в колокольные звоны.
– Когда-то в детстве мне объяснили: колокола не время отбивают, а вечность. Они напоминают о бесконечном. Но нашему брату это уже непонятно. Колокола теперь ничего не возвещают, а просто балаболят. Вот я и попросил Мика Джаггера стать звонарём в нашей церкви и очистить колокольным звоном пространство. Он согласился и забросил ради этого дела все свои концерты.
Свечка в последний раз вспыхнула и погасла.
Мы бы оказались в полной темноте, если бы над нами не кружился светлячок, посылая какие-то мигающие сигналы.
Берроуз сказал:
– Он сообщает, что мне пора идти в мой оргонный аккумулятор. Спасибо доктору Райху. Без его откровений я бы уже давно окочурился и лежал в ящике на погосте. Оргонный накопитель доктора Райха – единственный антидот против мира, превратившегося в ящик Пандоры.
Он встал и подал мне руку.
– Мне было приятно поговорить с тобой, русский. С тобой легко балакать. Так бывает легко с детьми, которые не умничают и не канючат, а просто сидят и слушают сказку.
8
Он направился в угол, где стоял деревянный ящик с металлической дверцей.
Это был оргонный аккумулятор Вильгельма Райха, собственноручно изготовленный Берроузом для накопления универсальной энергии жизни.
Я знал, что Берроуз – большой поклонник биоэнергетических экспериментов Райха.
Поэтому я нисколько не удивился, увидев этот оргонный накопитель.
Берроуз залез в ящик и закрыл за собой дверцу.
И вдруг сказал оттуда:
– Хочешь посидеть со мной, русский?
Я, разумеется, незамедлительно согласился.
9
В оргонном аккумуляторе почему-то пахло сырыми дровами.
Или грибами?
Мы сидели там втроём с собакой-кошкой: я и Берроуз – на корточках, собака-кошка – между нами.
Было тесновато.
Честно говоря, я не ощутил никакого прироста жизненной энергии, находясь в оргонном аккумуляторе Райха.
А вот Берроуз преобразился: расправились морщины, глаза засияли.
Он дёрнулся и заговорил быстро и дробно, как в лихорадке:
– Сидя здесь, я знаю: я – аутсайдер. Я никогда не получал деньги от государства или корпораций. Я никогда не участвовал в публичной жизни. Я всю жизнь ходил по улицам голый в компании ягуара и пантеры. Я совершенно иррационален. Каждый день у меня другое имя. Я трахаюсь только с мумиями неандертальцев. Изо всех стран я признаю только Сахару. Изо всех животных – только питона, проглотившего американского президента. Я индифферентен к человеческой речи, но умею извлекать квинтэссенцию из любой снежинки. Но самое главное: я говорю исключительно рифмованными стихами.
10
И он действительно заговорил стихами и пробубнил что-то такое:
Мамочки и папочки, давайте обниматься!
При жизни мы не делали, так давай сейчас.
Будем, словно детки, бодаться и кидаться,
Чтобы зазвенел под нами красный медный таз!
Дни наши увяли, утра пролетели,
Только и успели: падать да вставать…
Так давайте ночью в ледяной купели
Брызгами созвездий друг дружку обдавать!
При горячем солнце на траве зелёной
Мало собирали мы ягод и цветов.
Так давайте в яме, полной слёз солёных,
Взращивать безвременник наших певчих ртов!
Тут Берроуз схватил меня за ногу и запричитал, запел, заблеял:
У тебя такие пятки,
Словно ты вернулся с блядки!
У тебя такие глазки,
Словно ты свихнулся в пляске!
У тебя такие сиськи,
Словно слон тебя потискал!
У тебя такие ушки,
Словно ты дуришь в психушке!
У тебя такие ножки,
Словно ты сношался с кошкой!
У тебя такие ляжки,
Словно ты – сынок дворняжки!
У тебя такие рёбра,
Словно мама твоя – кобра!
У тебя такая шея,
Словно ты – дитя халдея!
У тебя такие локти,
Словно ты валялся в дёгте!
У тебя такой животик,
Словно принял ты наркотик!
У тебя такие пальцы,
Словно мы –
