кончике моего члена притупились от времени и усилий!.. И твои притупятся тоже!.. Но плюй на это! Плюй и не куксись! Никогда не признавай то, что вокруг тебя, за единственную реальность!.. Держись и дерись, русский! Держись и дерись – как осы!.. Дерись и держись – как мой кот Руски! Он был боевым зверем… Он был настоящей осой с усами! А потом помер… Ну и что? Это нормально… И ты тоже помри – быстро и безнадёжно, как опоссумы и олени, а не тяни волынку, как старик Берроуз и римский папа… Понял, русский?.. Понял мой американский английский? Понял, что сказал тебе на прощание старый Берроуз? And now fuck off, get rid of yourself, let it go, abandon all this shit, move to Gelassenheit and forget me!
Часть шестая. Ночная мебель
1
Я проснулся и понял: кающийся Берроуз мне просто приснился.
Я встал помочиться.
Я пил слишком много пива и водочной кока-колы.
И поэтому хотел брызгать.
Как сказал Пушкин: «Известная примета!»
2
Я пошёл в туалет – и заблудился.
Такое со мной и раньше случалось: потерялся в чужом доме.
«Где я? Кто я?»
Толкнул какую-то дверь – она открылась.
Но это был не сортир, а иная комнатёнка.
3
Тёмная яма пространства освещалась огоньком свечки.
На дне ямы сидел Берроуз.
Свечка торчала перед ним на блюдце.
А вокруг дыбились какие-то странные конструкции и их тени, смахивавшие на татлиновский «Памятник III Интернационалу».
Это была мебель, поставленная вверх ногами.
Столы, стулья, кресла, этажерки громоздились друг на друге, образуя причудливые приспособления и устройства.
От неожиданности я пукнул.
4
– Это ты, русский? – спросил Берроуз. – Заходи, заходи, не стесняйся.
5
Освещаемый свечкой, он был особенно странен: сухой и чёрный, худой и безбровый, с головой, подобной очищенному и поджаренному ореху.
Не человек, а химера!
Он кутался в белую полупрозрачную хламиду.
Костлявые ступни торчали, как две оглобли.
Это был не дневной, а ночной Берроуз.
И голос его тоже был ночным, как из глубокого колодца.
– Садись, – сказал он. – Побудь со мной минутку.
Я сел рядом.
Он молчал и пялился на огонь свечки.
Я спросил его:
– Зачем вы перевернули мебель?
– Мне не нравится, когда вещи исполняют предписанные им цели. Это слишком телеологично. Почему стол должен стоять на четырёх ножках? Почему за ним нужно обедать? По-моему, это полная лажа. Почему на книжной полке должны стоять книги? Бред сивой кобылы! Почему в спальне должна быть кровать, на которой спят ночью, а любовью занимаются вечером раз в неделю? Oh, no! Всё заранее определено и рассчитано какими-то мудаками. Но почему я должен им подчиняться? Мне нужна инициатива и простор для мыслей. Я хочу свободно обращаться с вещами. Кроме того, я люблю Фурье, у которого была такая идея: НОЧНАЯ МЕБЕЛЬ. Знаешь?
Я покачал головой, и он неодобрительно хмыкнул:
– А надо бы знать, русский. НОЧНАЯ МЕБЕЛЬ. Я уже и не помню, что он хотел сказать этими словами, но наверняка что-то очень важное и смешное. Я импровизирую с его идеей. Я создаю собственную ночную мебель. Фурье был забавным. Мне нравятся его мысли.
– Вы как-то используете эти мебельные конструкции или просто на них глядите?
– Глядеть – это тоже использовать, русский. Но я и практически использую мою ночную мебель. Я это делаю, как в детстве. Я переворачиваю три стула и сооружаю из них каравеллу. И уплываю на Мадагаскар к пиратам. Я ведь, как Стивенсон, люблю пиратов. Я хочу уплыть подальше от всей этой мрази. Уплыть или улететь – в глубокий космос. Так что я ещё строю здесь ракеты. Сажусь в них и улетаю. То, что ты видишь перед собой, это всего лишь моя бренная оболочка, русский. А на самом деле я давно уже улетел на ночной мебели в нуль-пространство. В этой комнате я держу свои навигаторы, ускорители, машины времени, аннигиляторы и звездолёты. И уёбываю по ночам за горизонт событий – в кротовые норы и потенциальные ямы.
Он забормотал, как шизанутый:
– I do what I want, Ruski. I say what I want, Ruski. Iodon’t finish what I begin if I don’t want, Ruski. I just begin and begin, Ruski.
После паузы он продолжил:
– А ещё я люблю рассказ Бернарда Маламуда про еврея, который перестал выходить из своей однокомнатной бруклинской квартиры. Он не вылезал оттуда годами, зато ежедневно что-то переставлял в этой халупе и тем самым оказывался в ином мире. И он записывал в свой дневник, как он переставляет вещи и трансформируется вместе с перестановкой. Этот еврей напоминает мне моего любимца Руски.
6
И тут в комнату, где мы сидели, вошла кошка.
Но она была странна, как всё этой ночью.
Дело в том, что у неё была голова кошки, а туловище какой-то коротконогой длиннотелой собаки вроде таксы.
А ещё у неё был обрублен хвост: от него осталась лишь половина.
– А-а, вот и ты, Руски, – протянул Берроуз. – Познакомься: это русский. Вы тёзки.
Кошка-собака подошла и понюхала мою руку.
Я её погладил.
Потом она подошла к Берроузу и лизнула его руку.
Берроуз наклонился к странной твари и лизнул её ухо.
– Я всё жду, когда он произнесёт своё первое слово и расскажет, как ему там живётся, – сказал автор «Мягкой машины». – Но Руски сохраняет молчанье. И я его за это уважаю.
– А разве он не умер? – спросил я.
– Сие одному Богу известно.
Кошка-собака сидела на полу и старательно умывалась, как это умеют делать только кошки.
Казалось, она совершенно забыла о нашем присутствии в этой комнатушке, а может, и вообще на этой планете.
– Мне хочется жить только со зверями, – сказал Берроуз. – Они не потеют и не хамеют, не жалуются на тяжёлую жизнь и нехватку денег. И они не заставляют меня писать книги, как Грауэрхольц и Гинзберг. Я ненавижу писать книги, русский, зато обожаю животных. Кроме Руски у меня была одна очень смышлёная серая мышка. Её звали Ник, а полное имя Никодимус. Руски и Ник дружили. Но сейчас Ник прячется от Руски. Он считает, что это не Руски, а какая-то подмена. Он и меня, кажется, считает не Берроузом, а его подменой. Я думаю, Ник просто спятил.
Мы немного помолчали.
Мне показалось, что не только
