очень, жалела… ребеночка жалела – но пошла и аборт сделала… Нет, думаю… а вдруг и сын такой же вырастет? Потом бросила эти мысли вовсе. Всегда я дурой была… Да и сейчас – глупая…
Умолкла. Борис лежал неподвижно, внутри все свернулось, присмирело. Что-то непонятное, неясное, но странно знакомое прозвучало в этой шепотом выговоренной исповеди. Сопротивлялся чему-то, старался не понимать, не думать… "и сейчас глупая" – да ведь ты и сейчас за тем же приехала… только сама не знаешь…
Нет, не думать… не тревожить нависшую лавину, чтоб не обрушилась.
Да уже обрушилась – ничего он не понимает… отчего такое сотрясение… тупик и беспомощность…
Но не думать невозможно, топтался мыслью в глухом тупике, и возникало нечто бредовое, что и в мысль не оформить… Решил убежать в спасительное (теперь) прошлое…
…и сразу же очутился в бухте, рядом Фрося выкручивала мокрые волосы… её, в каплях воды, на солнце, тело… а что же он – ничего и не подумал такого? – сейчас это трудно представить, когда он уже знает – а если бы знал тогда? – может, и не пропустил бы случай?.. нет, пожалел он её тогда… но и пожалел как-то… брезгливо… Хотя всё у него тогда просто было, и с этим делом – тоже без особых сложностей… а вот на Лильке задержался – любил он её, что ли, дуру эту смазливую? Да знал ли он тогда это слово… книжное? – Хотел – так и говори… и умеет ли он любить?.. А мать он любит?… одно слово про всё… бедность какая… Может это от Полковника у него… разве тот умел?… урод и урода родил… Таким и уехал, с цепи сорвался, мстил направо-налево… кому?.. лечил раненное самолюбие… но быстро надоело… и Лилька из головы напрочь выветрилась… а как надоело – так сразу же сложнее с этим стало, задумываться начал… вредное занятие – задумываться… а сейчас – что? – Наталье он нужен только для этого, знает прекрасно, – должен же кто-то быть, не лезть же ей на стену, – как-то сказал ей, шутя, конечно, шутя: "Забрала б ты меня в свою хату шикарную – насовсем", – засмеялась, но так, будто всерьез сказал, отчужденно засмеялась, со стороны: конечно – артист, бродяга… для такого дома – не годится: полуинтеллигент-полуработяга, – да уж, аристократка липовая, но всё ж таки… Да не только Наталье – и другой, и третьей, в конечном счете нужно от него лишь одно, скучно это, унизительно даже (а ему что нужно – от нее… от них?), не заметил, не заметил, как импотентом духовным стал: яблоня высохшая, ствол уж пуст, прогнил (там хоть Полковника подпирала), а тут – не только яблок, и листьев-то на ней давно не видно… пустой, пустой внутри, никого там, и не впустит никого, ни за что – ни к чему! – но незачем себя распинать, – послать бы ее, Наталью, подальше, да только станет еще скучнее, раньше и не думал, а последнее время приходят такие мысли… но гонит их: чтó от них толку… А как испугалась недавно, что задержка, истерику закатила, разозлился даже: "Не маленькая – пойдешь аборт сделаешь, трагедия…" – это её не утешило, но успокоило как-то, проворчала только: "Тебя бы туда разок", – да и другие все пуще смерти этого боялись, выбирает он их, таких, что ли (похоже на то), бесплодных: чует родную душу, ему ведь это и самому – не дай Бог, ему это, конечно, ни к чему, ребенок и всякие там сложности… И в конце концов – уедет завтра Фрося, и всё будет по-прежнему, кончится, сотрется кошмарный, идиотский вечер, эта ночь… Завтра, завтра – а что такое «завтра»? – пустота, черная дыра, как ночной зрительный зал после спектакля, а на сцене – бутафория с облупившейся краской, – и вся его жизнь за последние годы такая же бутафорская, как эта горбатая тахта – крашеные тряпки на сцене, и все вокруг в гриме – кто есть кто? – и сам он в гриме, произносит чьи-то чужие слова, и что там под них ни подкладывай, все равно – чужие, и вот беда, чаще всего – глупые, пустые, ненужные, всё – подделка, жухлые краски, мертвый искусственный свет… А там цвета настоящие, всё – подлинное, – туда, туда, в детство, и пусть будет снова то жемчужное утро, когда плыли стареньким теплоходом по просторной реке, вокруг – туман не туман, серебристая дымка, плотная в вышине, так что низкое солнце не пробивает ее, а здесь, на воде, – прозрачная: накидывает тончайшую серебристую вуаль на зелень невысоких (издали) берегов, на красноватую полосу глины у воды (и сама вода серебристая), смягчает все очертания, ни одной четкой линии, всё застыло в неподвижности и тишине безветрия, былинный пейзаж, вот только бы не теплоход, а струг многовесельный, или что-нибудь такое, и он – на носу, под брызгами, а рядом – Фрося, в его рубахе и брюках, с мокрыми волосами…
Почему – Фрося, откуда – Фрося? – она ведь не оттуда, не из прошлого, в прошлом ее не было, – и не из настоящего… черт знает, откуда она (из будущего?), но ведь в прошлое не вернуться, и уж ее-то не втащить туда никак, а будущее – это сплошное, неизменное настоящее, – будущего нет, не бывает, – то самое настоящее, которое началось шестнадцать лет тому… если только…
Запутался ты в своих извилинах… в мыслях своих извилистых…
Нет, не запутался. Перестал ощущать себя, свое тело, словно избавился, наконец, от земного тяготения – дух невесом – от проклятой тяжести, наступила вдруг та ночная легкая минута, когда всё кажется просто, всё будто бы проясняется, приходит решение, видишь – как должно быть, как будет, в мельчайших деталях, и веришь, веришь, глубоко и искренно… хочется свершить, воплотить немедленно, а это невозможно, и энергия уходит в видения, потом, облегченный, засыпаешь – узел разрублен, – не знает, как это у других, но у него – так, не раз повторялось: мучался над ролью – и приходила бессонная ночь, ночь-избавительница, и всё становилось просто, ясно, до осязаемости, и он уже все знал про другого, как знал про себя, и видел – как будет завтра на репетиции ходить, двигаться, говорить, – видел и слышал, и всё в ночи освещалось откуда-то изнутри, и виделось неоспоримым, единственно возможным, корни шли из глубин – и наступала разрядка, и засыпал, – но утром, хмурым или солнечным, всё освещалось посторонним – со стороны, сбоку – светом, становилось неузнаваемым, чужим, теряло смысл, яркость красок, – расплывалось,
