тихо говорю я Чико.
Я вижу, что его душит страх, и чувствую, как такой же страх подступает к моему горлу, словно желчь. Но мы оба садимся в машину.
Тут-то я и понимаю, что ничего не обошлось. Рэй и Нестор каким-то образом обо всем пронюхали и поняли, что мы были в лавке дона Фелисио и знаем, чьих рук это дело. И теперь они пришли за нами.
Судьба есть судьба. А то, что сейчас происходит… Оказывается, это всегда было нашей судьбой. Дело в том, что я, похоже, знал, что так и будет. Но все равно обманывал себя. И пусть мама думает, что у меня сердце художника, пусть я стараюсь видеть все краски мира и осмеливаюсь мечтать — это не имеет никакого значения, когда все вокруг стремительно погружается во тьму.
Крошка
Вот уже девять дней, как этот младенец покинул мое тело. Девять дней мне приходится слышать его плач, брать его на руки, кормить и ухаживать за ним, когда мама на работе.
Девять дней я шепчу всякое вранье Рэю, который является в отсутствие матери и заставляет меня готовить ему обед. И девять дней я слышу, как он твердит, облизывая жирные губы и улыбаясь, что такой и будет наша жизнь — наша семья, где мы навсегда вместе.
Эти двое проникают везде, вторгаются в мои мысли, мое тело, мой дом. Я слышу, Как младенец плачет, даже когда он молчит. Я чувствую присутствие Рэя, даже когда его нет.
Когда я стою под душем, мне хочется просочиться в сливное отверстие.
— Давай сегодня я схожу вместо тебя на рынок, мамита. Рог favor… рог favor… пожалуйста… — молю я мать о дне отдыха.
Я беру ее руку и прижимаю к щеке. Я упрашиваю ее, как маленький несчастный ребенок. Умоляю, пока она не начинает шмыгать носом.
— Хорошо, — в конце концов говорит она и гладит меня по голове. Это продолжается недолго, но я почти что успеваю услышать, как стонет ее душа от сочувствия ко мне. Но в следующее мгновение она уже вручает мне список и говорит: — Только сперва покорми малыша.
Обида тысячами иголок вонзается мне в сердце.
— А можешь просто дать ему бутылочку? Пожалуйста, — прошу я.
Мама вздыхает. Недовольно. Раздраженно.
— Крошка, ты действительно хочешь целиком повесить это на mua?
Чувство вины поднимается во мне с новой силой. На следующей день после похорон mua Консуэло пришла к нам с баночкой молочной смеси и сказала маме, что всегда будет покупать для младенца детское питание. Я чуть не расплакалась от облегчения. Но мама не хочет, чтобы она взвалила себе на плечи совсем уж неподъемную ношу, и поэтому по-прежнему заставляет меня кормить младенца днем, а смесь дает ему только ночью, чтобы я могла поспать.
— Если ты привыкнешь кормить, твоей mua не придется тратиться на детское питание, — говорит мама. — Я знаю, она хочет добра, но вдруг через несколько месяцев ей станет просто не на что покупать его? У нас ведь не так много денег, а если у тебя пропадет молоко, то… и так уже на подгузники столько уходит…
Меня подмывает сказать ей, что деньги у меня есть. В моем комоде лежат купюры, которые Рэй вытаскивает из скрученной в трубку пачки каждый раз, когда приходит сюда. Он навязывает мне даже деньги, хотя вначале я отказывалась их брать, чтобы не чувствовать себя продажной. Но он настоял: «Я не такой, как большинство мужиков, Крошка. Я буду давать деньги на ребенка». Тогда я согласилась.
Но нельзя дать эти деньги маме, ничего ей не объясняя. А объяснить я не могу.
— Держи. — Она сует мне младенца.
Я беру его на руки и прикладываю к груди. Он присасывается ко мне, и я закрываю глаза, потому что не могу на него смотреть. Когда я на него смотрю, вижу, что ему нужна любовь, но вряд ли я смогу полюбить этого ребенка. Он будет расти нелюбимым — и станет таким же, как Рэй. Это наполняет меня стыдом и страхом.
Чтобы избавиться от него, я воображаю, как все-таки сбегу отсюда — при помощи денег Рэя. Когда я сбегу, пойдут сплетни. Станут говорить, какая я ужасная девушка, жуткая мать, кошмарная дочь. Но мне наплевать. Потому что, когда я молюсь ночами о том, чтобы все это кончилось — чтобы у меня пропало молоко, младенец куда-нибудь исчез, а Рэй умер, — никто меня не слышит. Так что пусть себе люди чешут языки. Я все равно не узнаю, что они говорят.
Я буду уже далеко отсюда.
Губы младенца отпустили мою грудь, и я поспешно отдаю его матери.
— Не задерживайся слишком надолго! — кричит она, когда я выскакиваю за дверь. — Слышишь меня, Крошка?
Но я уже бегу. Быстро. Еще быстрее. Ее слова теряются вдалеке, и их уносит ветер.
Я ее не слышу.
Я не слышу никого, кроме себя самой.
«Беги, — говорю я, — беги отсюда прочь. Беги так быстро, как только можешь».
Пульга
Нестор ведет машину быстро и агрессивно, лавируя в потоке транспорта, подрезая мопеды и вытесняя их с проезжей части. Мы попадаем в бесчисленные выбоины на дороге, и кажется, что каждая из них грозит выбитыми зубами и треснувшими костями.
В моем разгоряченном мозгу мелькают образы, один ужаснее другого. Я представляю собственный скелет и выбеленный солнцем череп, который, возможно, нацдут через много лет. Если вообще найдут.
— Куда мы едем? — спрашиваю я.
Нестор не отвечает и вместо этого включает в машине музыку.
Наконец мы подкатываем к маленькому заброшенному сарайчику недалеко от нашей школы. Я вижу некоторых своих одноклассников: на них наглаженные белые рубашки, юбки или брюки в синюю клеточку. Ребята спешат к школьным воротам, слышатся их голоса и смех.
Нестор выходит из машины. Я замираю на сиденье. Чико становится бледным как полотно.
— Вперед, — говорит Нестор, делая рукой с пистолетом небрежное движение в сторону маленькой деревянной дверки.
Мы с Чико вылезаем из автомобиля и идем за ним.
Дверь висит криво, из-за чего между ней и косяками остаются широкие щели. Мой взгляд внезапно упирается в одинокий малюсенький желтый цветочек, выглядывающий из трещины в стене. На самом деле это обычный сорняк, но такой яркий, что кажется нереальным. «Откуда он здесь?» — думаю я в тот момент, когда все мои мысли заняты тем, как именно мне предстоит умереть.
Я и раньше был близок к смерти, видел тела и кровь, слышал последние
