Что она готова меня благословить и все понимает про нарушенные обещания?
Но вместо этого она делает глубокий вдох, потом выдох.
И я иду к себе в комнату.
Чико включил вентилятор на полную катушку, и тот громко жужжит. Я закрываю дверь, хотя так в комнате будет еще жарче.
— Ну? — спрашивает Чико, как только я вхожу.
Он нервно ерзает на месте. Коричневые полоски на его рубашке в точности совпадают с цветом кожи. Повернувшись к окну, я откликаюсь:
— Не знаю.
Я не рассказал Чико о словах доньи Агостины, но странного высказывания Крошки хватило, чтобы он распсиховался. С тех пор Чико не может сидеть спокойно и даже в доме все время норовит оглянуться через плечо.
— Она сказала, случится что-то плохое. С нами, Пульга. Что-то плохое случится с нами.
Я ничего не отвечаю и стараюсь сохранять спокойствие.
— Вот черт, — шепчет Чико, и мое сердце начинает частить.
Я вглядываюсь в окно, ожидая увидеть за ним Рэя, который целится в нас из пистолета. Но снаружи никого нет.
Когда я опять поворачиваюсь к Чико, он как-то странно смотрит на меня:
— Ты ей веришь… да?
Я думаю о блокноте, который держу у себя под матрасом. Там информация, как добраться до Штатов, которую я собирал последние несколько лет, — мои заметки, распечатки, сведения насчет тех самых поездов под названием Ля Бесmиа. Моя mua из США каждый год присылает для меня деньги, но мама выдает мне только пять или десять долларов, а остальное убирает в тайник, чтобы я взял их, когда вырасту. Я знаю, где этот тайник. И знаю адрес mua вместе с номером ее телефона, потому что выучил их наизусть. А еще знаю, где поменять доллары на кетсали и песо, — я уже делал это с теми купюрами, которые мама давала мне раньше.
Я знаю все это просто на всякий случай.
Но мне не нравится лицо Чико — слишком уж оно испуганное. И это подтверждает то, что мы оба боимся поверить Крошке.
Я качаю головой. Сердце пускается вскачь, дышать тяжело, но я твержу себе, что это просто от жары.
— Знаешь что? От этого младенца у Крошки, видно, крыша поехала, — говорю я другу, — вот и всё. Она не в себе. А нам нужно просто вести себя как обычно. — Слова, которые слетают с моих губ, лживы. Но на вкус они лучше, чем правда.
Чико закрывает глаза, и по его лицу катятся слезы.
— Даже если Рэй думает, что мы что-нибудь видели, — продолжаю я, — или что-то знает, он будет за нами наблюдать. И оставит нас в покое, когда увидит, что мы ведем себя как обычно и ничего никому не сказали.
Чико открывает покрасневшие и влажные глаза, по которым видно, что я его не убедил. Он грубо вытирает их, но слезы продолжают течь по щекам. Я сажусь рядом с ним на его матрас и кладу руку ему на плечо.
— Все будет о’кей, Чико. Честно.
— Но, Пульга…
— Все будет хорошо…
Мгновение он смотрит на меня, и я заставляю себя поверить в собственные слова, чтобы он поверил в них тоже. Может, у меня получится. Может, если я в них поверю, они станут правдой.
— Ладно тебе, ты же мне веришь? Обещаю, что все будет супер.
Через некоторое время он произносит:
— О’кей.
Меня накрывает чувство вины, но я гоню его прочь, а он добавляет:
— Раз ты так считаешь, Пульга, тогда ладно.
— Все, что нам нужно делать, это вести себя как всегда, понял?
Он снова кивает:
— Понял.
— Мы ничего не видели, Чико, запомни это. Пришли в лавку, взяли газировку и ушли домой. А когда случилось то, что случилось, были уже далеко. Нас там не было. Мы ничего не видели.
Он глубоко вздыхает:
— Мы ничего не видели.
— Вот и правильно, — говорю я ему. — Мы ничего не видели. — Я хватаюсь за эти слова, чтобы они вытеснили мысли о побеге. Может быть, я смогу в них поверить и смогу заставить их спасти нас.
Вентилятор с жужжанием подхватывает наши слова:
«Мы ничего не видели».
«Мы ничего не видели».
«Мы ничего не видели».
Эти слова кружат над нами в день после похорон дона Фелисио. И на следующий день. И на следующий. Больше недели мы с Чико ведем себя как обычно. Мы ходим в школу, хотя там я способен только сидеть, ждать неприятностей и смотреть на дверь, едва отличая один день от другого.
«Мы ничего не видели».
Мы не меняем своих маршрутов. И каждые пять минут оглядываемся через плечо.
«Мы ничего не видели».
Мы так часто повторяем эти слова про себя, что начинаем слышать их в звуке собственных шагов по дороге домой из школы. Мы слышим их, когда проходим мимо лавки дона Фелисио, которой больше не существует: помещение заколочено досками.
«Мы ничего не видели».
От такого частого повторения мы и сами почти верим в это и начинаем думать, что, может быть, избежали неприятностей. Может быть, с нами все будет хорошо.
Но однажды утром, когда мы идем в школу, у меня перехватывает дыхание.
Я вижу ту самую машину.
Она опять едет к нам.
А потом слишком резко останавливается, обдавая нас грязью и пылью. Это именно та машина, на которой тогда приезжали Рэй с Нестором.
— Залезайте, — говорит нам Нестор, когда мы пытаемся вытереть лица от пыли.
Она лежит у меня на ресницах, я чувствую ее вкус во рту. Нестор один, но он перегородил нам дорогу машиной.
— Спасибо, мы дойдем сами, — говорю я, хватаю Чико за плечо и начинаю обходить автомобиль.
— Думаете, я вас подкинуть хочу? Я сказал, залезайте. — И он кладет ладонь на пистолет, который лежит на переднем пассажирском сиденье.
Я смотрю на Чико, а он — на меня.
У него отчаянные глаза, и я понимаю, что он может броситься бежать. Мои собственные ноги тоже готовы сорваться с места, но какая-то мысль удерживает меня, не дает двинуться. Может, это воспоминание о том, как Нестор начал ко всем цепляться, едва только подрос на несколько сантиметров. Или как он смотрел на Рэя, когда тот сказал, что нужно было самому с нами разобраться. А может, дело в том, что я знаю, как яростно Нестор старается самоутвердиться.
Я оглядываюсь, чтобы проверить, заметил ли кто-нибудь, как мы с Чико садимся в автомобиль. Люди говорят, что Нестор пошел по стопам старшего брата, и думают то же самое обо всех, кого видят в их компании.
— Садись давай, —
