замечает своих аберраций. И до них ли будет читателю, увлечённому живостью, остроумием и «диковинными сопоставлениями» исключительно прихотливого текста. Кажется педантичной скукой разбираться в
этих нагромождениях ядовитых, саркастических сокровищ, отыскивая в них
пустоты и дефективные звенья. Тем не менее…
Одно дело – «упражнение в стрельбе» для не любящих «этнографию» и
занимающихся, как отец Фёдора, изучением растительного и животного мира: успешной ловитве бабочек и собиранию растительности альпийских лугов отпугивание «приставаний» местного чужеродного населения, возможно, и показано. Однако при изучении человеческой культуры без «этнографии» не
обойтись: пренебрежение ею ставит под сомнение результативность метода.
Гротеск, пародия – всего-навсего жанры, формы искусства, и они бьют в цель
с долгосрочным эффектом только в тех случаях, когда их объект адекватно
понят – понят его анамнез, суть, смысл существования и вероятные перспективы, – что, в свою очередь, невозможно вне исторического контекста. Время
неизбежно проверит, что было схвачено верно, а что оказалось пустым зубо-скальством и издёвками над личными слабостями исторической фигуры, назначенной на роль «козла отпущения».
Отводя глаза от жесточайшего клинча, в который вошла российская история к середине 19-го века, так из него, в конце концов и не выйдя, а под занавес – революцией рухнув в ещё худшую пропасть бесправия, Набоков пытался
хватать «шестидесятников» за полы несуществующей для них, отторгаемой
ими эстетики, когда уже никому, ни «верхам», ни «низам» было не до неё –
лодку раскачивали в обе стороны уже совершенно непримиримые силы; однако ему, превыше всего ценившему в писателях «зрячесть», с избытком хватило
аристократической слепоты, чтобы не заметить историческую неуместность
предъявляемых им к разночинцам требований и оценок. В сущности, Набокову следовало бы пенять на русскую «дуру-историю», не считавшуюся с его
эстетическими вкусами и навязавшую русской литературе разбираться с её
общественно-политическими безобразиями.
5 Там же. С. 363.
400
Отчасти Набокову пришлось в этом запоздало признаться, когда двадцать
лет спустя, 10 апреля 1958 года, он прочёл лекцию «Писатели, цензура и читатели в России» на Празднике искусств в Корнелльском университете: «…во
времена Пушкина и Гоголя большая часть русского народа оставалась на мо-розе … перед ярко освещёнными окнами аристократической культуры», которую, как он полагает, «чересчур поспешно привнесли в страну, печально известную бедствиями и страданиями её бесчисленных пасынков». В связи с
этим, пояснил он, ему бы хотелось «нащупать» в истории русской литературы
«тот глубинный пафос, присущий всякому подлинному искусству, который
возникает из разрыва между его вечными ценностями и страданиями нашего
запутанного мира. Мир этот едва ли можно винить в том, что он относится к
литературе как к роскоши или побрякушке, раз её невозможно использовать в
качестве современного путеводителя».1 Единственное утешение, – со смире-нием, ранее ему несвойственным, констатирует 59-тилетний писатель, – состоит в том, что в свободной стране подлинного художника «не принуждают
сочинять путеводители», то есть, в его понимании, произведения идеологически направленного, сугубо утилитарного, а не художественного назначения.
За двадцать лет до этого литературная злость писателя Сирина, закалён-ная в противостоянии Мортусам, была ещё слишком остра, чтобы позволить
молодому герою «Дара» такой, уже относительно отстранённый, взгляд. Да и
не ожидал тогда автор своего последнего, как оказалось, русского романа, что
противники советского режима, бывшие эсеры, бежавшие от Ленина и большевиков в эмиграцию, образованные, интеллигентные люди, редакторы ува-жаемого им журнала «Современные записки» вдруг категорически откажут
ему в публикации главы о Чернышевском. «Для Набокова, – свидетельствует
Бойд, – отказ журнала печатать четвёртую главу “Дара” стал полной неожи-данностью».2 В пародийном виде аргументы, выдвинутые против его трактовки образа Чернышевского, фигурируют в трагикомической сцене посещения
Фёдором редакции «Газеты», где ему заранее было «полупредложено» напечатать «Жизнь Чернышевского» в издательстве, связанном с этой газетой. Однако, прочтя рукопись, всегда благожелательно относившийся к Фёдору редактор «Газеты» Васильев, на этот раз взглянул на него при встрече «черно» и, решительно вернув ему папку с рукописью, заявил: «Никакой речи не может
быть о том, чтобы я был причастен к её напечатанию. Я полагал, что это серьёзный труд, а оказывается, что это беспардонная, антиобщественная, озорная
отсебятина. Я удивляюсь вам».3 И это только начало гневной отповеди, для
1 Набоков В. Писатели, цензура и читатели в России // Набоков В. Лекции по русской
литературе. СПб., 2013. С. 26-27.
2 ББ-РГ. С. 514.
3 Набоков В. Дар. С. 365.
401
которой автор не пожалел ни количества строк, ни язвительности выражений:
«Есть традиции русской общественности, над которыми честный писатель не
смеет глумиться … писать пасквиль на человека, страданиями и трудами которого питались миллионы русских интеллигентов, недостойно никакого таланта
… не пытайтесь издавать эту вещь, вы загубите свою литературную карьеру, помяните моё слово, от вас все отвернутся». Ответом было: «Предпочитаю
затылки, – сказал Фёдор Константинович», – в отдельном, в одну эту гордую
фразу, абзаце.4
Приведённый пассаж был
