Нахаша заключить с ним мир, дабы тот не успел объединиться с Ефремом.
В глубине души он понимал, что удерживало его от похода на север нечто другое. Там находились Кетура и Иаала, а ведь он поклялся Ягве: «Я вознесу тебе на всесожжение того, кто выйдет мне навстречу из дома моего, даже если то будет самый дорогой мне человек». В смятении и ужасе той минуты он неточно выразился, и было неясно, считать ли его лагерь и шатер в земле Тов «его домом». Так что умнее и осторожнее было отправиться в Массифу и не появляться на севере, где жила его семья. Темное, недоброе любопытство зашевелилось в нем: кого же из близких вышлет Ягве ему навстречу в Массифе, чтобы он убил его и выполнил клятву.
На пути его повсюду встречали с почетом и ликованием. Правда, кое-кто сомневался, хорошо ли поступил Иеффай, напав на ефремлян, не прогневил ли он этим Ягве. Но большинство галаадитян прониклись к нему безграничным доверием и не ощущали ничего, кроме счастья великой победы. А уж над веселой шуткой, которую Иеффай и его люди сыграли с ефремлянами у брода через Иордан, потешалась вся страна. Галаадитяне были люди серьезные, солидные и редко смеялись; но стоило кому-нибудь напомнить случай у брода, как все начинали подталкивать друг друга локтем в бок и покатываться со смеху. «Шибболет!» – восклицали они, – «Шолом!» – и другие слова, начинающиеся на «ш», и потешались над глупыми простофилями-ефремлянами: это надо же, такие простые слова не могут правильно выговорить!
В этом походе перед Иеффаем не несли его войсковой знак: он ждал, когда Латарак пришлет ему новый. Но на подходе к Массифе Иеффай сделал крюк к холму Овот и там, у погребальной пещеры, вытащил старый знак. Приказав отвалить от входа камни, он вошел внутрь, чтобы положить перед отцом помятый и покоробленный щит с тучей и молнией – свидетельство его беды и его победы.
Смрадом и холодом пахнуло ему в лицо. В полумраке тускло блеснули его амулеты. Он положил перед мертвым отцом свой войсковой знак и рассказал обо всем, что произошло в его жизни за истекшее время. «Твой сын Иеффай одержал победу, равной которой не знали израильтяне с тех пор, как Варак и Девора разбили наголову хананеев. Аммон и Моав теперь долго не посмеют сунуться в земли Израиля. Я принес тебе войсковой знак, который видел мою беду и мою победу. Но признаюсь тебе, он меня больше не радует. Ибо я дал волю своей гордыне и убил тех, кто нашел и вернул мне его. Я содеял зло и боюсь, что Ягве мной недоволен. Когда я был у тебя в последний раз, я хвастался, что, в отличие от тебя, сумею держать себя в руках. Я обманул нас обоих: мне тоже не удалось справиться с охватившим меня бешенством. Если можешь, сделай так, чтобы это не породило нового зла. Покамест все идет хорошо. Я одержал победу и могу тебе сказать: твой сын прославил данное тобой имя».
Когда он вышел из пещеры, на душе его вновь было легко. Счастливым победителем ехал он мимо Холма мертвых детей, приближаясь к стенам Массифы.
Город был охвачен горделивым ликованием, что лишь усилило в нем сознание своей победы. Навстречу ему из ворот высыпали люди с пением, с приветственными кликами, под звуки громкой радостной музыки.
Среди пронзительных звуков арф, флейт и цитр выделились странные здесь и в то же время так хорошо ему знакомые глухие удары: то был тимпан Иаалы! Как же это? Ведь он приехал в Массифу, а не в землю Тов. А попал все же туда? В голове у него все смешалось, как бывает во сне.
Но Массифа была явью, и явью же – Иаала, его дочь: это она, приплясывая, двигалась ему навстречу впереди группы девушек.
Страшный черный вихрь налетел на него. «Того, кто выйдет мне навстречу, – поклялся он тогда Богу. – Даже если то будет самый дорогой мне человек!»
А Иаала между тем уже приближалась к нему, танцуя; стремительная и в то же время легкая, как мотылек, она пела, сопровождая пение звуками тимпана: «Великий и могучий Ягве наслал потоки воды на врагов, и они захлебнулись. А Иеффай, избранник Бога, разил их мечом. Велик Иеффай среди других героев. Судья Галаад уложил в великой битве четыре тысячи воинов, а судья Иеффай – четырнадцать тысяч. В честь его возвращения алые праздничные ковры устилают двор перед его домом. Люди и стены Массифы возносят ему хвалу – судье, воину и победителю!»
Так пела Иаала. Но широкое лицо Иеффая вдруг почернело, черты его исказились. От горя и гнева ему хотелось бежать куда глаза глядят, хотелось буйствовать, рвать на себе волосы и платье.
Кетура и Иаала перепугались. Ведь в Массифе они оказались самовольно: Иаале не терпелось поскорее быть рядом с отцом, чтобы после победы он взял ее с собой в Раббат, как обещал, а Кетура тотчас согласилась на ее просьбу торжественно встретить победителя, и обе отправились в Массифу. Они хотели его обрадовать, но, очевидно, ошиблись.
Страшным усилием воли Иеффай овладел собой. И голосом, еще более хриплым, чем обычно, выдавил:
– Благодарю тебя, Кетура. Благодарю тебя, Иаала, дочь моя. Благодарю вас всех. Но еще не время ступать по алым коврам. Война не кончена. Сначала я должен заставить Аммон поклясться хранить мир и платить нам дань.
Он не въехал в ворота города, а разбил лагерь за ними, как сделал до битвы. Прибывшим с ним воинам был дан один день на отдых.
А сам он лежал ночью без сна. Из головы не шли строки из песни о Деворе, прославлявшие подвиг Иаили. Иаиль – Иаала. Иаиль вонзила шест от шатра в висок Сисары, военачальника хананеев. Мать ожидала его возвращения с победой и богатой добычей, а он лежал убитый в шатре Иаили. Иаала ждала отца не напрасно. Он вернулся с победой и богатой добычей; но вернулся, чтобы ее убить.
Он не мог больше лежать на циновке. После третьей стражи он
