и не дотрагивался, но чувствовал его дыхание и тепло его тела.
— А теперь Джон Гарднер представляет… — говорил Барри Кэсс, — Летающих Сантелли!
Свет, бьющий в глаза. Грохот аплодисментов, словно шум дождя по крыше трейлера давным-давно. Огни у подножия аппарата, огни повсюду, центральный манеж и миллионы зрителей. Стелла лезла по лестнице перед ним. Томми потерял счет времени, ему казалось, будто он видит себя со стороны — берущего мешочек канифоли, натирающего им руки… Было ли это сейчас или много лет назад? Потом Марио оказался рядом, с былой небрежной эффектностью ступив на мостик. На дальнем конце аппарата свет играл на ярких волосах Джонни.
— Хорошо, Везунчик. Ты первый. Жди моего сигнала.
Руки Стеллы, подающие ему трапецию — крепкие, уверенные, больше не дрожащие. Обхватить перекладину, сорваться в долгий плавный кач, напряжение в плечах, перевернуться, обратный кач, нырнуть, захватывающее чувство свободного полета, руки Джонни. Снова полет, от которого захватывает дух, волнение, перекладина под пальцами, прыжок… легкий стук от приземления на мостик. Стелла — стройная и прямая, как стрела, летящая, пикирующая.
Марио. Плавная совершенная линия его тела. У Томми снова напряглись плечи — какую-то секунду он не мог бы сказать, в чьи руки летит Марио — Джонни или его. Слияние, полет, Марио и Стелла проносятся друг мимо друга, как птицы.
Томми сам был словно в полусне и одновременно сосредоточен, как никогда.
Тело Стеллы рядом было гладкое, твердое и как бы обезличенное, но в то же время Томми чувствовал ее так остро, что это было сродни сексуальному желанию. Мимолетный взгляд Марио. Он снова в воздухе. Выверенный, бесконечный полет вне времени…
А потом все закончилось, и они один за другим нырнули в сетку и поклонились.
Томми пришел в себя, поеживаясь и дрожа. Он знал, что на экране полет продолжается и продолжается — вечный, изумительный — но для них все завершилось. Клео Фортунати подошла и заговорила с ним, и он вежливо ответил, так и не поняв, что именно она сказала. Марио встал рядом, их руки на мгновение соприкоснулись. Джонни, смертельно бледный, принимал поздравления и отвечал на вопросы. Стелла тоже выглядела очень бледной и маленькой, но все-таки выше Клео, которая подошла к ней, крепко обняла и сказала что-то такое, от чего Стелла вспыхнула, как ребенок от похвалы.
В фокусе зрения появился Барт Ридер. Вежливо улыбнувшись, он обменялся с Томми сухим рукопожатием и сделал положенные формальные комплименты. А потом быстро заговорщицки улыбнулся и шепнул: «Завтра я скажу тебе, что на самом деле думаю по этому поводу». Затем он пожал руку Марио, и репортеры сделали их совместный снимок. Но даже это не согнало с лица Марио ликующую улыбку.
Сейчас с Марио все в порядке. Он там, где должен быть. Там, где мы все должны быть.
В раздевалке Томми отскреб с лица грим, чувствуя, как стягивает кожу. После представления для всех — и артистов, и репортеров, и киношников — организовали прием. Томми влез в строгий темный костюм, который приобрел специально для этого события — свой первый костюм. Марио протянул ему руку с обмотанным клейкой лентой запястьем, и в голове Томми всплыло смутное воспоминание. Оторвав ленту, он обернул покрасневшую кожу бинтом и закрепил напульсник.
— Для чего вообще этот прием?
Марио пожал плечами.
— Без понятия. Реклама для Джонни, наверное. Или для фильма о Паррише. Да какая разница? Там бесплатные напитки.
На приеме к Марио подошла Клео и почти обиженно спросила:
— Почему не было Люсии? Я так хотела ее увидеть.
— Она передавала тебе привет, Клео. Не смогла приехать, потому что пообещала сводить Тессу на пасхальную утреню.
В вечернем платье с глубоким вырезом Клео выглядела почти незнакомой. На губах ее заиграла мягкая улыбка.
— Так я и знала. Лу никогда сюда не приедет. Но после того, что она для меня сделала, я ей все прощу.
— А что она сделала, Клео? — спросил Марио.
— Люсия ни разу не навещала меня с тех пор, как перестала летать. Я думала, она меня ненавидит. Я и сама на нее обижалась: люди всегда нас сравнивали. Меня никто не замечал… все вечно говорили: «в великих традициях Люсии Сантелли».
Что бы я ни делала, я чувствовала себя только тенью, подражанием. И когда она упала, я решила, что она ненавидит меня, потому что я летаю, а она не может…
Томми слушал с беспокойством и странным растущим пониманием. Клео была величайшей звездой цирка, возможно, величайшей женщиной в истории воздушного полета. И все-таки чувствовала себя второсортной. Она всегда оставалась в тени Люсии, как и Марио знал, что может хоть из кожи выпрыгнуть, но никогда не сравнится с тем, что сделал Барни Парриш. Мог ли и сам Парриш ощущать нечто подобное? Опасаться, что никогда не достигнет своего внутреннего идеала? Происходило ли такое со всеми?
— Я была парализована, не могла двигаться. А когда очнулась, увидела Люсию у своей постели. Она все эти годы не могла выбраться в Анахайм, чтобы повидаться со мной, а сейчас прилетела в Бостон. Мэтт, она не отходила от меня ни на минуту. Я не хотела жить. Я думала, что раз больше не могу летать, лучше мне сдаться и умереть. А Люсия все говорила, что ее тоже не чаяли увидеть живой. Стыдила меня, кормила, мыла, оставалась со мной по ночам, когда у сиделок не было времени. Если бы не Лу, не знаю, где бы я сейчас была.
Марио выглядел пораженным.
— Люсия? Люсия все это делала?
— Мэтт, она ухаживала за мной, как родная мать. Только благодаря ей я жива. В тот день, когда доктора объявили, что скоро я буду ходить, она пришла и сказала, что больше мне не нужна. Поцеловала меня на прощание и вернулась в Калифорнию. С тех пор я ее не видела и не уверена, что хочу увидеть.
«Никто из нас не понимает Люсию, — подумал Томми. — Мы даже не пытаемся».
