быстро поднявшись. – Ваш кузен умирал. Когда человек умирает, все по-другому.
Изабелла хотела было уйти, но остановилась. Она слушала его внимательнее, чем обычно. Каспар Гудвуд действительно был не таким, как в прошлый раз. Тогда в нем бродила бесцельная, бесплодная страсть, а сейчас – она интуитивно почувствовала это всем своим существом – он был одержим какой-то идеей.
– Но это не важно! – воскликнул мистер Гудвуд, еще больше приблизившись к ней, хотя и не касаясь на этот раз даже края ее платья. – Если бы Ральф Тачетт и не сказал мне, я бы все равно узнал. Стоило только взглянуть на вас на похоронах кузена, чтобы понять, что с вами происходит. Вам больше не удастся обманывать меня. Ради Бога, будьте честны с тем, кто так честен с вами. Вы самая несчастная женщина в мире, а ваш муж просто дьявол!
Изабелла вскинулась, словно он ударил ее, и воскликнула:
– Вы сошли с ума!
– Я никогда не был настолько в здравом уме. Я все понял. Вам не придется защищать его – я больше не скажу о нем ни одного слова и буду говорить только о вас. Как вы можете делать вид, будто ваше сердце не разбито? Вы не знаете, что делать, куда повернуть. Зачем вы стараетесь играть какую-то роль? Все это осталось позади – в Риме. Тачетт знал… и я тоже… чего стоила вам поездка сюда. Она может стоить вам жизни, ведь так? Теперь, когда мне все известно, могу ли я не стремиться спасти вас? Что вы подумаете обо мне, если я буду спокойно стоять и ждать, как вы возвращаетесь туда, где вас ждет расплата? «Она заплатит за это высокую цену!» – вот что сказал мне ваш кузен. Это же и я могу сказать вам. Не так ли? Он был вам близким родственником – и мог позволить себе сказать такие слова. Я-то скорее застрелился бы, чем сказал вслух такое. Это случилось, когда Тачетт уже вернулся домой и понял, что умирает. Я понял это тоже. Теперь мне все ясно – вы боитесь возвращаться. Вы совершенно одна и не знаете, где искать защиты. Поэтому я хочу, чтобы вы подумали обо мне.
– Подумать о вас? – переспросила Изабелла, стоя перед Гудвудом в сумерках. Та идея, проблеск которой явился ей несколько мгновений назад, вдруг стала ей понятна. Она немного откинула голову назад и рассматривала его удивленно, так, как какую-нибудь летящую в небе комету.
– Вы не знаете, куда идти. Идите ко мне! Доверьтесь мне! – повторял Гудвуд. Его глаза блестели. – Неужели вы вернетесь назад? Зачем вам соблюдать эти ужасные приличия?
– Чтобы вырваться от вас! – ответила Изабелла, но эти слова далеко не полностью выразили ее чувства. Главное было в том, что она вдруг осознала, что любима – любима, как никогда прежде. У нее перехватило горло. Это чувство – оно словно связало ее по рукам и ногам. Оно просто сбивало с ног.
Изабелла испугалась, что после ее слов Гудвуд впадет в еще большее неистовство. Но он, напротив, стал вдруг спокоен; ему словно хотелось доказать, что он в здравом рассудке и может все объяснить.
– Мне хотелось бы помешать этому. Думаю, я могу это сделать, если вы только выслушаете меня. Невыносимо думать, что вы готовы снова обречь себя на заклание. Это не я, это вы сошли с ума. Доверьтесь мне – представьте, что я ваш опекун. Зачем нам отказываться от счастья, когда вот оно – только протяни руку! Я ваш – навеки веков. Вот я стою перед вами – крепкий, как скала. О чем вам тревожиться? У вас нет детей – это могло бы оказаться серьезным препятствием. А раз так, вам не о чем волноваться. Вы должны спасти то, что осталось от вашей жизни, – часть ее уже загублена. Было бы оскорбительно для вас предположить, будто вы пытаетесь всего лишь соблюсти внешние приличия, боясь сплетен и тупого осуждения окружающего мира! Что нам до этого – мы люди другого порядка, мы способны воспринимать суть вещей, нам безразлична их оболочка. Вы сделали самый трудный шаг – уехали; следующий гораздо проще. Он вполне естественен. Клянусь, женщине, которую вынуждают страдать, можно простить все – даже если она пойдет на панель, если это выход! Я знаю, как вы страдаете, – вот почему я здесь. Мы вольны в своих поступках – разве мы кому-нибудь что-нибудь должны? Что нас держит – у кого есть хоть малейшее право вмешиваться в этот вопрос? Он касается только нас. Разве мы рождены, чтобы проклинать судьбу и страшиться чего-то? Я не помню, чтобы вы раньше боялись! Доверьтесь мне, и вы не разочаруетесь! Весь мир перед нами – огромный мир! Я кое-что в этом понимаю!
Изабелла застонала, словно настойчивость Каспара давила на нее, причиняла ей боль.
– Мир очень мал, – сказала она, просто чтобы что-нибудь сказать; она страстно желала показать ему, что способна сопротивляться. Но думала она совсем другое. Окружающий мир действительно еще никогда не казался ей столь необъятным – он разверзся и принял ее в себя, обратившись в безбрежный океан, и ее метало в волнах как щепку. Она нуждалась в помощи, и помощь пришла – она обрушилась на нее мощным потоком. Не знаю, верила ли Изабелла всем словам Каспара Гудвуда, но она знала, что позволить ему заключить ее в свои объятия было бы почти так же прекрасно, как умереть. Эта уверенность мгновенно погрузила ее в исступленный восторг, в котором она тонула и тонула. Погружаясь, Изабелла отчаянно билась, стараясь обрести почву под ногами.
– Я весь ваш – будьте же моей! – услышала она вдруг голос Каспара. Он внезапно прекратил убеждать ее, и этот его возглас, казалось, прорвался сквозь беспорядочный гул.
Гул этот, как выражаются метафизики, был «субъективной реальностью» – и обрывки звуков, и шум воды, и все остальное существовало только в ее закружившейся голове; через мгновение она осознала это.
– Окажите мне величайшую милость, – сказала она. – уходите. Умоляю вас!
– Не говорите этого. Не убивайте меня! – вскричал Каспар.
Изабелла заломила руки. Из ее глаз покатились слезы.
– Если вы любите меня, если в вас есть хоть капля жалости, оставьте меня!
Мгновение он смотрел на Изабеллу; глаза его сверкали в темноте. В следующий момент она почувствовала, как его руки обхватили ее, а губы прижались к ее губам. Его поцелуй был как вспышка молнии – когда она вновь ощутила вокруг себя темноту, она была уже свободна. Она бросилась прочь, даже не оглянувшись.
