дышится легко и свободно. Там — цветущие сады и бескрайние луга, на которых пасутся Пегасы. Там нет боли и страха. Там люди безгранично счастливы, без каких-либо оговорок. Неужели тот Мир на самом деле существует, или это всё — плод моего воображения?
Я боюсь произнести это слово, но, по-моему, я видел рай.
Мне показали ад. Мне показали рай. Выбор остаётся за мной.
24 сентября я проснулся под вечер. Шторм закончился. Когда я вышел на балкон, то над моей головой раскрылся синий купол неба с оранжевым пятнышком заходящего солнца. Платановые аллеи были совершенно пусты. Вокруг царила настоящая осенняя тишина, а ещё я почувствовал приятный запах гари: то ли лето окончательно сгорело, то ли где-то жгли листья.
Прохладный ветерок стелил по ногам, обнимал меня за плечи, и я весь покрылся мурашками. Вернулся в номер, быстро оделся, обратив внимание, что на журнальном столике стоит большая тарелка, наполненная гречневой кашей и бефстрогановом с застывшей корочкой соуса. На краю тарелки лежала увядающая нарезка из помидоров и огурцов. Два засохших кусочка хлеба завершали этот натюрморт.
Я не прикоснулся к еде, потому что хотел успеть к морю до заката. Мне хотелось увидеть, как остывающее карминовое солнце проваливается в серебристый окоём. Это магическое зрелище завораживает меня, и каждый раз что-то уходит безвозвратно вместе с закатом, что-то живое, человеческое, тёплое.
И когда остаёшься один на берегу, а в небе тлеет угасающий след, и ночь надвигается с востока, заполняя пространство индиговой синевой, то понимаешь совершенно отчётливо, что когда-нибудь станешь свидетелем последнего заката.
Солнце — это символ жизни, но в самой его сути кроется некая обречённость: водород выгорает, а значит реакция синтеза когда-нибудь закончится, и тогда закончится жизнь в нашей солнечной системе. Обыватель скажет: «На мой век хватит», — и будет тысячу раз прав, но я ведь не обыватель, а философ, который смотрит на любое проявление бытия с точки зрения независимого наблюдателя.
Мне становится грустно только от одной мысли: этот прекрасный, удивительный, сложный Мир когда-нибудь накроется звездой по имени Солнце, только потому что там заканчивается водород. Хотя всё может закончиться ещё раньше, если Апофис пролетит слишком близко. Когда я задумываюсь об этом, — от каких мелочей зависит наше существование, — то понимаю насколько не востребована наша популяция в космосе. В любой момент нас могут смахнуть с лица Земли, как шахматные фигурки, и никто не будет об этом сожалеть. Никто не будет нас оплакивать.
Я вышел из номера и оставил ключ на ресепшене. Девушка-администратор мило улыбнулась мне и спросила: «Как ваше самочувствие?» — на что я ответил: «Как заново родился». Потом я прошёл через парк и увидел, что многие деревья были сломаны, но обломков уже не было, — по всей видимости, их уже попилили и вывезли с территории. Я спустился к морю по каменистой извилистой тропинке, зацепившись рукавом за сучок, — порвал, но совершенно не расстроился и даже не обратил на это внимания: мне нужно было быстрее к морю, ибо солнце уже проваливалось в открывшийся для него сияющий портал.
— Боже, как прекрасно всё, что ты создаешь! — воскликнул я, вкушая взором багровеющий закат.
Каждую секунду пространство меняло свой цвет — и море, и небо, и земля. Стайка перистых облаков окрашивалась то в лимонный, то в розовый, то в лиловый цвет, а потом всё вспыхнуло ярко-красным огнём, когда солнце скрылось за линией горизонта.
— Спасибо, Господи, — прошептал я, и почему-то слеза покатилась по моей щеке. — Спасибо, Господи, за всё… За каждый глоток воздуха, за каждый глоток воды, за каждый кусок хлеба, за каждого человека, которого я встречаю на своём жизненном пути. Спасибо, Господи, за то что я всё ещё жив и не сдох где-нибудь под забором. Спасибо, Господи, что не оставляешь меня милостью своей и веришь в меня по-прежнему. Я иду к тебе, Господи. Прими меня в свои объятия.
После этих слов — а это была моя первая молитва — слезы хлынули из меня ручьём… Пляж был совершенно пуст, и никто не видел моих слёз, кроме одинокой чайки, которая прогуливалась по мокрому песку вдоль полосы прибоя, заложив крылья за спину.
Я рыдал и не мог остановиться, и даже не хотел останавливаться, потому что это были приятные слёзы, это были слёзы облегчения: я как будто освобождался от всей этой скверны, которая накопилась во мне за последние годы, да что там говорить — за всю мою жалкую и никчёмную жизнь.
Я сидел на холодной гальке, раскинув ноги в разные стороны, и размазывал сопли по физиономии. С моря подул холодный ветер, и я накинул капюшон ветровки на голову. Меня колотила мелкая дрожь, но я ещё долго не уходил с пляжа, до тех пор пока на небе не появились звёзды и над мысом не взошла бледная луна.
— Всё, — сказал я, достал платок, высморкался и отправился в отель; за спиной ласково мурлыкал прибой.
Когда я вернулся в номер, там уже отдыхала жена: она лежала на кровати, на высоких подушках, в лощёном халатике, с бокалом красного вина, и отрешённо пялилась в телевизор. На туалетном столике стояла уже неотъемлемая с некоторых пор бутылка «Каберне Совиньон». В воздухе парил благородный запах ментоловых сигарет.
Каждый вечер Елена Сергеевна выпивала, — это стало для неё нормой, — а иногда даже за обедом умудрялась пропустить бокальчик-другой. Богемная жизнь в Екатеринбурге не прошла для неё без последствий. К тому моменту она уже была зависима и любила выпивать в одиночку.
Когда я вошёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, она посмотрела на меня таким равнодушным взором, словно я был стюардом, который принёс свежие полотенца.
— Привет, — робко сказал я.
— Ну ты и дрыхнешь, — вместо приветствия заметила она.
— Да-а-а-а, что-то меня… прямо… нахлобучило, — оправдывался я, поглядывая на тарелку с ужином; мне очень хотелось есть.
Не отрывая взгляда от телевизора, она спросила слегка раздражённым тоном:
— Ты можешь хотя бы мне объяснить, что с тобой случилось вчера? Что это было?
Я напыжился весь и молчал: мне чрезвычайно не хотелось затрагивать эту тему. Она медленно повернула голову и обожгла меня взглядом — я тут же потупил глаза в пол.
— О-о-о-о,
