я поняла, дружок… — Я не видел её лица, но по голосу было понятно, что она очень обрадовалась своему открытию. — Ко всем своим достоинствам… ты ещё и торчишь. Ну-ка покажи… Покажи-ка свои ручонки исколотые!
— Хватит дурака валять, — промямлил я и снял ветровку, оставшись в футболке с короткими рукавами; слегка протянул руки ей навстречу.
— Дурочку, ты хотел сказать.
Она внимательно изучила вены и откинула мою руку с таким видом, словно это была рыба с душком.
— Наркотики — это не моё, — оправдывался я.
— Что-то я не заметила это в Ёбурге, когда ты постоянно курил шмаль и нюхал кокс на халяву.
— Я ж за компанию.
— Где ты вчера был? Спрашиваю тебя в последний раз, — категорически заявила она, — а в противном случае ты будешь спать под дверью. Я хочу знать, что с тобой происходит.
— Лена, я что-то не пойму… Почему это для тебя так важно? — спросил я и добавил: — Потому что Калугин хочет сделать для себя какие-то выводы.
— Не приплетай сюда Андрея… Он тут ни при чём.
Она сделала глоток вина и продолжила меня нагибать:
— Пока ты мой муж, пока ты живешь в моём номере, я за тебя несу ответственность, и я хочу знать, что ты вчера натворил и чего мне ожидать в связи с этим.
— Я не стал его убивать, — вдруг выпалил я. — Мы разошлись мирно. С ним всё в порядке.
— Ты уверен?
— Я клянусь тебе здоровьем матери.
— Не клянись! — крикнула она. — У Людмилы Петровны и так нет здоровья!
— Ну тогда — своим, — прошептал я.
Я вышел покурить на балкон и мгновенно замёрз: ночь была очень холодной. Небо было чистым, прозрачным, а над головой висела бесконечная спираль Млечного Пути. Она словно затягивала меня в себя, и я даже почувствовал как отрываюсь от земли. В тот момент мне казалось, что меня здесь уже ничто не держит, а если быть более точным — меня здесь уже никто не любит.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Мансурова тоном терапевта.
— Слабость, — ответил я.
— Я могу поменять билет… Оклемаешься и поедешь через неделю, — сухо предложила она.
Я задумался, пожал плечами…
— Спасибо, конечно, за одолжение, но я уже настроился ехать завтра… Во сколько поезд?
— В 18:00 прибывает на вокзал в Туапсе. Стоянка — десять минут. Калугин тебя отвезёт и посадит на поезд.
— И на этом всё? — с лёгкой иронией спросил я.
— Нет, не всё, — ответила Мансурова. — Следующим летом я приеду в Тагил и мы разведёмся.
— Надеюсь, чайный сервиз останется за мной? — с кривой ухмылкой спросил я.
— Конечно, — ответила Лена. — А вот квартиру придётся разменять, или ты мне выплатишь отступные — половину рыночной стоимости.
— Это сколько бабла? Тысяч двести? Я где я такие деньги возьму?
— Возьмёшь кредит, — жёстко ответила Мансурова.
— Вот тебе и на… — опешил я, и тут мне вспомнился разговор со Славой Гордеевым, который предрекал мне, что я один из первых возьму кредит; твою же мать, как в воду смотрел.
И тут меня пробило на смех — я хохотал как сумасшедший. Мансурова, наверно, подумала, что я окончательно тронулся умом. Она смотрела на меня с глубоким сочувствием.
— У Бога прекрасное чувство юмора! — ревел я и хлопал себя по ляжкам; долго не мог успокоиться.
Только через некоторое время я понял, что у меня была истерика, и даже не из-за денег, — пришло осознание конца нашей семейной жизни, нашей любви, если она, конечно, была когда-нибудь. Девять лет — коту под хвост. За что боролись?!
29.
25 сентября я проснулся рано — в девять утра. Ленка уже собиралась на шведскую линию. Я тоже сходил на завтрак. Мы практически не разговаривали. Она с некоторой ленцой размазывала овсяную кашу по тарелке и старалась не смотреть в мою сторону. Потом за наш столик подсела Анечка Лагодская и сказала только одну фразу:
— Он всё-таки собирает чемоданы.
Лицо Мансуровой превратилось в железную маску, а глаза стали стеклянными. Она произнесла сквозь зубы:
— Когда-нибудь он пожалеет об этом. — И они молча продолжили ковыряться в своих тарелках.
После завтрака я отправился к морю. Это был мой прощальный визит. Ярко светило солнце. Что-то нашёптывал ласковый прибой. Пустынный пляж осаждали стаи крикливых чаек. Тёплый ветерок обдувал лицо, и я с блаженством прикрыл глаза…
Пара рыбаков в нахлобученных плащ-палатках сидели с удочками на волноломе. Я подошёл к ним и задал стандартный вопрос… Один из них показал мне несколько окуней, бьющихся в сетчатом садке. «Нормально», — похвалил я и присел рядом на бетонную поверхность волнолома. Море было прозрачным, и было видно, как мелкая рыбёшка вьётся вокруг прикормки.
Настроение было радостным. В голове крутились какие-то планы на будущее, какие-то радужные мечты. «Всё будет хорошо. Всё будет просто замечательно», — повторял я про себя, и у меня в душе становилось легко и спокойно.
Я смотрел в будущее с оптимизмом: я не знал, что меня там ждёт, но, что бы там ни было, мне это нравилось. Я был готов к любым испытаниям. Мне хотелось жить, любить, работать, созидать, побеждать, и больше всего мне хотелось уничтожить демона пустыни и одиночества, а для этого нужно было всего лишь перестать кормить его порочными мыслями и поступками. Я долгие годы сам выращивал этого гомункулуса…
А ещё я был совершенно уверен, что никогда больше не буду пить. Впереди меня ждала новая жизнь, и она могла быть только трезвой. Слово «никогда» пугает в любом контексте, и я задумался: «Никогда больше не испытать эйфории первого стакана, и чувство глубокого удовлетворения — после пятого. Никогда не сидеть пьяным на берегу моря, провожая солнце и встречая луну. А трахаться как? Я уже долгие годы не занимался любовью на «чистом». Все мои дети сделаны по пьянке. А Новый год? С ледяных горок на трезвую кататься? А с друзьями как быть? Для них непьющий — что-то вроде засланного казачка. Как с ними горланить «по полю танки грохотали»? Во
