из этого липкого тумана, в котором заблудился и пропал на несколько часов.
«Как научиться прощать людей, — размышлял я, — чтобы больше не попадать в подобные ситуации, чтобы жить в гармонии с этим миром и самим собой? Господь учит меня, учит, учит, а я всё дурак дураком. Всё никак не могу выбраться из духовной нищеты».
Бурные ручьи с водоворотами и порогами наполняли улицы — в них не хватало только корабликов с бумажными парусами. Я брёл по щиколотку в воде. В кроссовках хлюпало, джинсы промокли до колена, в карманах расползались денежные купюры. В тот момент меня спасала только ветровка, специально предназначенная для парусного спорта.
Я шёл, не разбирая дороги, с неприкаянным упрямством, и вскоре вышел на трассу А-147. В тот момент дождь опять прекратился, и я услышал шум прибоя: море ворочалось и дышало в темноте, словно огромное чудовище, пожирающее землю. Ничего не было видно — тёмное ненастье поглотило пространство за обочиной дороги, и только размытые жёлтые фонари тянули в эту непроглядную мглу свои тонкие изогнутые шеи.
Я не стал ждать милости божьей и двинулся вдоль трассы пешком. Как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Чтобы хоть как-то взбодрить себя в пути, я размышлял на следующую тему: «До чего изнежился современный человек. Сломался лифт, а у него — истерика… Как на пятый этаж пешком подниматься? Поезд у каждого столба останавливается — опять переживаем. Самолет задержали на час — все на ушах стоят. Машина сломалась — как на работу утром поеду? Своим ходом пойдёшь, твою мать! А как же наши предки такие расстояния пешком покоряли? Ганнибал Барка из Испании в Италию шёл полгода. В Пиренейских горах и в Альпах оставил две трети своей армии и двадцать слонов похоронил. А наши деды гнали фашистов от самой Москвы до Берлина — тысячи километров прошли с боями, по горло в грязи, в снегу, под дождём. Четыре года в окопах кормили вшей. Повсюду — смерть, ужас, лежбища трупов и горы искорёженного металла. Это не укладывается в моём сознании. Мы — современные люди — деградируем только потому, что нам не хватает настоящих испытаний. Я часто задумываюсь о том, смог бы я пройти всё ужасы войны и после этого остаться нормальным человеком. Я — избалованный пижон, куртуазный подонок, пресыщенный павлин — смог бы положить свою жизнь на алтарь войны? Смог бы пройти в полной боевой выкладке сотню километров, по колено в грязи, крепя сердце измотанное болью, смоля ядрёную махорку, засыпая на марше, да ещё какую-нибудь грёбанную «сорокапятку» переть за спиной? Наверно, я бы упал где-нибудь под Вязьмой на обочине и попросил бы меня пристрелить. А хотя кто его знает, на что способен человек, если поставить его на раскорячку? Вот поэтому я и говорю: война всегда была необходима мужчине, чтобы понять, на что он способен по жизни и кто он есть на самом деле. А по-другому не получится».
Я прошёл километров пять, прежде чем услышал отдалённый рокот приближающегося автотранспорта, а через несколько секунд в мою спину упёрлись столпы дальнего света. Они отбросили мою бесконечно длинную тень в пространство, насыщенное мелкой изморосью. Я не стал поднимать руку и даже оглядываться, а просто сошёл с дороги на обочину, отвернувшись от света.
Машина начала притормаживать и остановилась недалеко от меня. Сердце, измотанное тревогами и алкоголем, всколыхнулось и ударило в грудную клетку, словно в набат. По очертаниям кузова я понял, что это девятая модель «жигулей». Дальний свет выключили, и фары тускло освещали прозрачную стену дождя перед собой. Внутри шевельнулся вопрос: неужели мы всё-таки не договорились?
28.
— Эдуард! Ты какого чёрта здесь делаешь?! — раздался голос Калугина.
У меня отлегло. В тот момент я посчитал это рукой Бога — высшим знамением.
— Да заблудился я в ваших ебенях, — ответил я, падая на пассажирское кресло.
— У-у-у-у, какой грязный… Ты всю машину уделаешь! — возмущался Андрюха, но по его лицу было понятно, что он рад меня видеть.
Мы тронулись.
— Ты где шатался? — металлическим голосом спросил Калугин. — Там вся «Югра» на ушах стоит!
— А в чём дело? — справился я с невозмутимым видом.
— Ты охренел?! — возмутился он, выпучив на меня глаза, и чуть не ударил по тормозам. — Мы тебя целый день ищем!
— А с какой целью вы меня ищете? — спросил я, широко зевнув. — Я что, иголка в стоге сена? Или может быть — серая кошка в тёмной комнате?
Я услышал, как он тоненькой струйкой выпустил воздух.
— Тебя последний раз на берегу видели, а потом как волной смыло, — ответил Калугин, из последних сил сдерживая разъярённого быка. — Смерч прошёл по территории, весь парк перепахал, провода посрывал, уличные фонари в узел завернул, а в итоге утомился и прилег отдохнуть на Плешке. Ну а когда ты к обеду не вернулся, твоя жена такой кипишь подняла, что мы бросились тебя искать. Всё побережье обошли. Под каждый кустик заглянули.
— А потом я позвонил Марго… — продолжал Андрюха. — Спрашиваю, мол, заходил? Она отвечает, что тебя не было, а я чувствую, что она откровенно пиздит. Я что не знаю, когда она пиздит. Крутил её и так и этак… Ни в какую не колется!
— Ну сейчас-то я понимаю, что ты был в Небуге… Какого чёрта ты тут делал? Опять искал приключения на свою жопу?
Он сделал длинную паузу в ожидании моих объяснений, но я упрямо молчал, хотя в сущности это было далеко не упрямство, а, скорее всего, безграничная усталость. У меня даже возникало ощущение, что голос его записан на старую магнитную плёнку и звучит откуда-то из динамиков — глухо и неопределённо.
— Чё молчишь, изверг? — спросил он с укоризной.
Я медленно погружался на дно тёмной реки, не в силах барахтаться и плыть.
— Я тебя сейчас высажу! — рявкнул Калугин. — Пешком пойдешь!
Мои свинцовые веки закрылись — исчезло запотевшее лобовое стекло и трудолюбивые «дворники», исчезли курсивы дождя в рассеянном свете фар, растворилась в жуткой свинцовой темноте мокрая бугристая дорога. Всё потонуло в той реке, из которой нельзя выплыть, имя которой — забвение. Её безмятежные воды приняли меня легко и ласково. А дальше была только тишина. Я
