С его лицом только в кино сниматься. Конечно, если бы оно было не такое глупое.
Серёга поймал мой взгляд, смутился. Буркнул:
– Сами виноваты. Надо было не молчать, что вы никакие не собакинские…
Нога у меня болела всё сильнее. Только что я могла на ней стоять и даже прыгать. Прыгнула же на этого… Серёгу… Но теперь до неё стало больно даже дотронуться. У щиколотки она опухла. Я села в траву и не представляла, как стану подниматься от пруда на холм.
Лёнчик предложил Косте как-то сцепить руки и сделать что-то вроде кресла для меня. Мне велел сесть к ним на руки и обхватить их за шеи. И так они двое, шатаясь, стали подниматься.
Пальма теперь шла рядом с нами, поглядывала на меня. Её не тянуло больше носиться…
Лёнчик был выше Кости, и кресло получилось неровное. И поднимался он быстрее. Они никак не могли подладиться в ногу. Лёнчиковы товарищи убежали в хозяйство, где они все работают. Они же только искупаться приходили.
Шли мы так – вверх и вниз, кто шёл, а кто ехал. Мне всё время казалось, что я сейчас свалюсь.
Я уже совсем было рот открыла, чтобы сказать:
– Пустите, сама пойду…
А после передумала. Если меня не надо будет нести, то Лёнчик, пожалуй, тоже побежит на свою работу. И они с Костей так и не помирятся. И не поговорят толком.
Хотя им и теперь было не поговорить, они только дышали громко, да Лёнчик иногда бросал Косте:
– Ты эту руку – ниже… Ты вот так держи…
И я думала: ещё немного он с нами побудет. Костя ведь так ждал, когда они встретятся.
На вершине холма остановились передохнуть. Лёнчик мотнул головой.
– Там – поле у Михал Григорича. Видите, где трактор ездит?
Костя спрашивает:
– Там – твоя работа?
Лёнчик кивает.
– Ну да, Михал Григорич каждое лето мальчишек нанимает. Дел-то в хозяйстве много, он сам себе целый колхоз…
– Кто сам себе? – спрашиваю.
Лёнчик смущается.
– Ну, это наши говорят, в деревне. У него и лошади есть…
Костя говорит:
– Так ты и на лошади можешь ездить?
А Лёнчик:
– Не знаю, я только на Рыжем ездил. Рыжий смирный, старик уже. Так мне всегда его и дают, а на других я не пробовал… Михал Григорич, он говорит, хочет спокойным быть за ребят, поэтому только Рыжего можно брать, а Стрелу нельзя. И я не знаю, умею я на коне верхом или на одном только Рыжем…
Костик только ещё что-то спросить, а Лёнчик сам спрашивает:
– А вы на сколько приехали?
Костя говорит:
– В пятницу – назад.
И вздыхает тяжко.
Как будто, если бы мы подольше оставались, он тоже бы с мальчишками стал в поле работать – за компанию.
Может, его и принял бы тот неизвестный нам Михаил Григорьевич. Костю бы научили грядки полоть и траву косить. А может, и на Рыжем бы дали прокатиться, Рыжий смирный. И Костя бы ездил на нём – только зачем, куда? Я толком не представляю. Люди здесь живут какой-то непонятной нам жизнью.
А Лёнчик что-то про нас не может понять.
– Подумать только, – говорит мне, – вы взяли и приехали в Липовку. Просто так – взяли и приехали.
Понятно же – мы не просто так. Мы с мамой. У мамы командировка. Но Лёне кажется, что мы какие-то особенные люди… Свободные как ветер.
19. Всё видно-слышно
Анна Ивановна во дворе была. Увидела нас – руками замахала:
– Ходите, где не нужно! Вот вас собакинские-то и отделали…
И смотрит на Лёнчика, чтоб он подтвердил: нечего далеко от дома уходить!
Лёнчик смешался:
– Это не собакинские, баб Ань… Мы не же знали…
Хозяйка поглядела озадаченно. Спрашивает Костю:
– Так что ж вы не сказали, что вы не собакинские?
И велела нам с ним в доме сидеть.
Лёнчик на свою работу пошёл.
Хозяйка тоже выскочила за калитку. И сразу вернулась с какой-то женщиной. Та прежде всего велела нам звать её «тёть-Светой», а после принялась ногу мою ощупывать.
Я сморщилась – думала, она сейчас её мять начнёт. Но тетя Света пробежалась по моей ступне и по лодыжке лёгкими пальчиками и сказала:
– Через день-два снова будешь прыгать.
И попросила у хозяйки лоскут, чтобы потуже перебинтовать.
Пока она бинтовала мою ногу, мама вернулась из Собакина. Сразу заахала, стала теребить меня и Костю. Спрашивает у хозяйки:
– Как думаете, есть смысл сходить к родителям этих хулиганов? Или там родители такие же, как дети?
Анна Ивановна плечами пожимает.
– Что родители? У Лёнчика родителя доставили прошлой осенью – в гробу. Макар Михалыча. На стройке, говорят, с лесов упал. В город на стройку наши подряжаются, дума не больно заработаешь…
Но маму ей так сразу не разжалобить. Она спрашивает:
– А мать у него есть? У Лёнчика вашего? Кто-то же отвечает за него?
Хозяйка ей:
– Да Лёнчик сам и за себя, и за мамку отвечает. Двое их с мамкой-то…
Наша мама теряется:
– А остальные, кто их бил… Нельзя ведь, чтобы это осталось безнаказанным!
Я тогда встреваю:
– Мама, мы ведь все помирились!
И Костя за мной:
– Мы помирились!
А мама – сердито ему:
– Ты на сестру погляди! Приехали на отдых! Мало того что исцарапанная вся, так ведь ещё и хромает теперь – какой-то негодяй толкнул…
Наша хозяйка маме обещает:
– Без наказания точно не обойдётся. Выпорют кое-кого, уж как пить дать, выпорют. Малинины с дедом живут, Шурка и Катька. У деда характер незлобивый, ласковый. Так, пожурит… А вот Серёге Ужову отец, не сомневайтесь, всыплет по первое число.
Но маме хочется, чтоб было наверняка. Она волнуется:
– А кто же его отцу расскажет?
Тут и хозяйка наша, и тёть-Света – обе усмехаются.
– В деревне, – говорит хозяйка, – и рассказывать ничего не надо. В деревне и так всё видно-слышно…
Тёть-Света вторит ей:
– Так, так! Ужовы в соседях у меня. Ирина у своего Серёги уж выясняла: что ж не спросили – наши, не наши ли? Написано, что ли, на тех ребятах, что они собакинские? На ваших-то… – кивает она маме.
А мама не понимает:
– А при чём здесь – собакинские? Тех, что ли, можно бить?
Анна Ивановна смеётся:
