— Не глупи, Джеральд, — сказала мама. — Это же полиция.
— Полиция? — удивился он. — Но как они очутились здесь еще до того, как вы начали?
— Они всегда приезжают первыми, — объяснила мама, натягивая куртку и застегивая молнию. — Они расторопнее нас. Если мы говорим — в десять часов, они поджидают нас с десяти, даже если мы подкатим лишь к одиннадцати.
— Так вы посвящаете полицейских в свои планы?
Мама уставилась на Пучеглазого с таким видом, будто он только что спросил, верит ли она в фей.
— Ну конечно, мы сообщаем им о своих планах, — ответила она. — В Шотландии десятки ядерных установок. Если мы станем ждать, пока полиция сама нас отыщет, то проторчим здесь допоздна.
Воздев очи горе, она потащила его по проходу.
Мы все высыпали из автобуса. Курильщики облегченно вздохнули и принялись рыться в карманах курток. Бет направилась к полицейским выяснить, кто у них на этот раз за главного, а остальные поплелись за водителем на противоположенную сторону автобуса, чтобы достать вещи из багажного отделения.
Я выудила свой транспарант. Пучеглазый, как истинный джентльмен, потянулся, чтобы помочь мне, как только увидел, какие длинные и громоздкие у него палки. Но он не знал, что полотнище следует держать крепко смотанным даже при самом слабом ветерке. Стоит ему чуть-чуть размотаться, как палки разлетаются в стороны и транспарант надувается словно парус.
— Что это? — спросил Джеральд.
— Обыкновенный транспарант, — скромно объяснила я.
Но это был отнюдь не «обыкновенный транспарант». Мы с бабушкой две недели над ним трудились, и он удался на славу. У нас есть десятки картонных плакатов и самодельных знаков, но мой транспарант — совершенно другое дело. Сравниться с ним может разве что сшитое Бет лоскутное полотнище «Голубь мира» да видавшая виды радуга, которую мы делим с гринписовцами.
Но мой транспарант больше их всех — три метра в ширину и один в высоту, его надо нести, маршируя в шеренге. При сильном ветре его трудно удержать, так что потом еще долго болят руки. Но он такой потрясающий, что стоит пострадать. Я тебе его опишу. Само полотнище белое, а поверху надпись черной краской — КАК УНИЧТОЖИТЬ МИР. Посередине пустой белый квадрат с одной-единственной черной точкой в центре. А все остальное полотнище занято черными точками — их тысячи, — словно это смертоносные ракеты.
Забрав одну палку из рук Пучеглазого, я начала отступать назад, чтобы транспарант развернулся — фут за футом. Ветер натянул полотнище, и Пучеглазый впервые смог разглядеть его во всей красе.
— Что это? — спросил он снова.
— Это мой плакат «Огневая мощь».
— Огневая мощь?
— Да, — я указала на белый квадрат в центре и попыталась объяснить. — Вот эта точка, одна-одинешенька в самом центре, символизирует все оружие, которое было использовано во время Второй мировой войны.
— Всё? С обеих сторон?
— Всё, — кивнула я. — Всех воевавших стран. Три мегатонны оружия.
— А остальное?
Он махнул рукой в сторону скопления точек-ракет.
— А это ядерное оружие, которое есть на планете теперь.
— Господи!
Бедняга Пучеглазый был явно потрясен.
— И сколько же здесь точек? — поинтересовался он немного погодя. (Все об этом спрашивают.)
— Шесть тысяч, — ответила я. — Ровным счетом. Бабушка помогала мне не сбиться. Это восемнадцать тысяч мегатонн.
Джеральд присвистнул.
— Шесть тысяч Вторых мировых войн, — произнес он медленно.
— Вот именно.
Дай им время подумать, говорит мама. Дай им дотумкать самостоятельно. Я стояла, стараясь удержать древко на ветру, и наблюдала, как Пучеглазый рассматривает транспарант. На него невозможно просто смотреть. Все эти точки словно мельтешат и прыгают перед глазами. Если долго на них глядеть, может голова заболеть. Уж нам-то с бабушкой это известно! Этот транспарант нас чуть не доконал.
Вот и Пучеглазый вскоре начал моргать и щуриться. Но не отрывал взгляд от полотнища.
— Я лучше сверну его до поры, — сказала я немного погодя. — Пока не начнем марш.
Он смотрел, как я скручиваю полотнище, фут за футом, пока транспарант не исчез, а потом шагнул вперед и забрал его у меня.
— В одном ты права, — сказал он, закинув палки на плечо, — если все это когда-нибудь взорвется, от земли ничего не останется.
Я закатила глаза, а потом зашагала за ним. У автобуса все притоптывали в нетерпении.
— Пора нам уже выступать, — говорила Джози. — «Катание снежков» может затянуться на часы.
— Снежки? — удивилась мама. — Мне казалось, мы собирались требовать вернуть нам холмы.
— Так и было задумано поначалу, — подтвердила Джози. — Но Бет вчера вечером передумала. Теперь, кажется, мы «катим снежный ком».
На лице Джеральда Фолкнера отразилось полное недоумение. Он поднял глаза к ясному октябрьскому небу и всем своим видом говорил: Как можно играть в снежки в такой день? Он повернулся к маме, ища объяснения, но она уже вовсю препиралась с Джози:
— Для меня эта перемена — совершенная новость. Да откуда мы возьмем столько народу?
— Совершенно верно, — поддержал маму Джеральд Фолкнер. — О какой игре в снежки можно говорить в такой день? Никаких шансов.
Все на него уставились, и мама тоже. Теперь и она с сомнением покачала головой и посмотрела вверх.
Нетрудно было догадаться, о чем она думала. О чем это ОН говорит? Какие снежки, когда нет снега? Тогда Джози просветила Джеральда Фолкнера.
— Речь идет не об обыкновенной игре в снежки, — объяснила она. — А совсем о другом.
— О чем другом?
— Неужели вы никогда не слышали? — вздохнула Джози. — Группы, подобные нам, занимаются этим по всей стране. Сначала два человека разрезают проволочное ограждение, и полиция их арестовывает. На следующий раз их уже четверо. Потом восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, — она запнулась. (Хоть она и казначей в нашей группе, но с устным счетом у нее не очень.) — Ну и так далее, — закончила она. — Людей становится все больше и больше, их число растет как снежный ком.
— Но какой в этом смысл? — удивился Пучеглазый.
Тут все на него уставились с еще большим осуждением, если ты понимаешь, что я имею в виду.
Я изо всех сил старалась показать, что не имею с ним ничего общего — хоть лицо руками закрывай от стыда!
— Что вы имеете в виду, спрашивая, какой смысл? — пролепетала бедняжка Джози.
Пучеглазый развел руками.
