— А, месье Блезоль, — обратился к нему хозяин, — знаете, что случилось?
— Может, расскажете?
— Ладно, заходите, месье Блезоль. Но я за вами закрою. Если впустить сюда эту шоблу, они растащат все мои кии. Ах, какой ужас, какой кошмар.
В кафе оставалось лишь несколько старых клиентов. Месье Блезоль их всех знал. Они встретили его восклицаниями, в которых гордость перемежалась с испугом.
— Ну что, может, расскажете? — попросил месье Блезоль.
— Ладно, слушайте. Вы ведь знаете месье Тормуаня, одноглазого? Так вот, он сидел тут с нами и пил. Честно говоря, он уже слегка набрался — кажется, дошел до третьей порции перно. В общем, мы рассказывали анекдоты, поигрывали в манилью, как вдруг заходит такой странный фрукт и хочет купить почтовую марку. Странный, потому что у него волосы были по пояс, хуже, чем у всяких художников-малевателей. И тут месье Тормуань, который на предмет шуток сегодня явно был в ударе, говорит: «Надо же, Авессалом[52]!» Естественно, это рассмешило и нас, и даже тех, кто катехизиса не нюхал и со священной историей не знаком. Парень сделал вид, что не слышит. Он ждал сдачу. Тогда месье Тормуань повторяет громче: «Ну, точно говорю: Авессалом!» Мы опять рассмеялись, а моя жена, она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в лицо этому экземпляру. «Парикмахеры на таких молодцах не разбогатеют», — не унимался месье Тормуань. Мы снова в хохот. Парень получает свою марку, лижет ее и наклеивает на конверт. Тогда месье Тормуань добавляет: «Волосы-то красивые, но всю пыль, небось, собирают». Мы хохочем, а моя жена чуть не описалась, настолько это было смешно. Ну, а этот экземпляр открывает дверь и уходит; он был красный как рак, делал вид, что улыбается, но внутри, должно быть, кипел — сами посудите. «До свидания, Авессалом, — крикнул ему месье Тормуань, — если у тебя мамочка совсем бедная, я куплю ей стригальную машинку». Понятное дело, все давай хохотать. Парень вышел и закрыл за собой дверь, тихо-спокойно, а мы снова принялись играть, как вдруг — не прошло и пяти минут — длинноволосый возвращается; он закрывает дверь, подходит к стойке и просит кружку пива. Тут месье Тормуань как ни в чем не бывало, просто так, уткнувшись носом в карты, говорит: «Надо же, Авессалом вернулся». Только представьте, как мы все снова покатились. Аж бутылки зазвенели. Зато парень не смеялся. Вид у него был суровее некуда. «О, — сказал ему месье Тормуань, — мы хотим поссориться? Ходим с такими прелестными локонами — и недовольны?» В этот момент никто не подозревал, что сейчас произойдет, мы только покатывались со смеху, и было отчего; так вот, месье Блезоль, знаете, что произошло? Этот экземпляр подходит к месье Тормуаню и вдруг — раз! — всаживает ему в глаз ножичек. Ей-ей, не вру. Я даже видел, как этот ножичек заблестел. Ох, как орал месье Тормуань. Моя жена хлопнулась в обморок, а парень слинял так быстро, что и след простыл. Испарился, словно его и не было. А месье Тормуань продолжал реветь и заливал свой пиковый туз тем, что текло у него из глаза. Ножичком пырнул, художник-малеватель. Раз — и в глаз, как говорится. Бедный месье Тормуань, он теперь слепой.
— Ужасно, — сказал месье Блезоль.
— Да уж, есть отчего ужаснуться.
— Надеюсь, мерзавца, который это сделал, гильотинируют, — подала голос супруга хозяина кофейни.
— Его надо поджарить на медленном огне, — сказал кто-то.
— Преступников мало наказывают, — добавил еще кто-то.
— Бедный месье Тормуань, — вновь подхватил хозяин, — он теперь слепой.
— Первый глаз он потерял на войне? — спросил кто-то любопытный.
— Как бы не так, — ответил кто-то недобрый. — Во время войны он разбогател, пока другие надрывались. Потому и окривел, вот так-то!
— Его могли призвать хотя бы на нестроевую, — сказал кто-то неизвестный.
— Несправедливость была, есть и будет, — проговорил какой-то субъект.
— Это не мешает преступникам всегда оставаться безнаказанными, — добавила какая-то личность. — Закон на их стороне. Взять хотя бы Ландрю…
Месье Блезоль оставил их рассуждать и вышел, бормоча «это ужасно». На улице месье Дютийель проворчал: «Две тысячи — мимо носа». В «Суффле» месье Браббан спросил у официанта:
— Скажите, Альфред, сегодня был благоприятный день?
— Смотря для чего, месье.
— Вы правы. И вообще, если обо всем этом думать… Вам никогда не случается ошибаться, Альфред?
— Да как-то так, месье…
— Что ж, Альфред, — сказал Браббан, удовлетворенный таким ответом, — дайте мне перно и «Интранзижан[53]».
XIII
— Вы читали, мадам Шоз? Ландрю приговорили к смерти.
— Да пусть его хоть сто раз приговорят, мне от этого ни жарко, ни холодно, и вообще, думаете, у меня есть время читать газеты?
— У меня тоже нет времени, мне рассказал приятель.
— Развели бодягу — подумаешь, десяти теток не стало!
— А как же женская солидарность, мадам Шоз?
— Надо же, скажите, какие мы галантные.
— Кажется, вас внизу кто-то спрашивает.
— Что надо? — ревет мадам.
— Месье Ублена нет?
— Нет! Собрал манатки и уехал, вернулся в Гавр. Это все, что вы хотите знать?
— Спасибо, мадам, — отвечают снизу.
— Студент вчера убрался восвояси. Сказал, дома неприятности. Ну и пусть катится, а то пугал мою дочурку своими космами.
Смена времени. Смена места.
— Привет, Вюльмар, как дела? Похоже, ты решил бросить медицину?
— Ну да. Кстати, читал, что Ландрю приговорили к смерти? Ты еще всем вкручивал, что его не существует.
— Конечно, не существует. Это все спектакль. Ландрю придумали, чтобы пропихнуть Версальский договор[54]. Публика была занята Ландрю, а не будущим Франции.
— Мюро, дорогой, ты в душе — Жанна д’Арк.
Смена времени. Смена места.
— Ну как, — говорит Роэль, — уже знаете, что «они» приговорили его к смерти?
— Да. Сволочи.
— Крестьяне и торгаши посмели осудить такого замечательного человека! Рассказать вам историю? Он переодевался в маркиза и обходил всех своих подруг[55]. Каждой он говорил: «Простите, но я всего на пять минут. Понимаете… бал-маскарад».
