Лежа в постели, я долго слушала городской шум и думала о господине Вебере. Его букет я поставила в пустую бутылку и смотрела на него с кровати. Я тосковала по его голосу, тембр которого, казалось, менялся в зависимости от того, что он говорил. Мне думалось, что мы могли бы еще много друг другу сказать. Я видела перед собой его красивый профиль, вспоминала, как он проводил меня до дверей, надев шляпу, будто не мог выйти с непокрытой головой. В полусне я чувствовала его близость, словно он все еще сидел рядом со мной. Мысли мои упорно возвращались к этому чудному человеку, и я сказала себе, что отсутствующие имеют над нами странную и очень парадоксальную власть.
VII
Смерть, капитан седой! Страдать нет больше силы!
Поднимем якорь наш! О Смерть! Нам в путь пора!
Пусть череп свод небес, пусть море – как чернилы,
В душе испытанной горит лучей игра![3]
Бодлер. Цветы зла
Наутро меня разбудила Мари, черноволосая хозяйка, и сказала, что кто-то просит меня к телефону. Телефон оказался все тот же, настенный, черный, и бакелитовая трубка была тяжела в моей руке. Врач матери сообщил мне, что ночью у нее был небольшой приступ, в больницу она не хочет, а, по его мнению, госпитализация необходима. Он с трудом до меня дозвонился, мой мобильный был выключен, и ему пришлось звонить в Соединенные Штаты, чтобы узнать мой номер в пансионе. Он был очень раздражен и попросил меня приехать и написать расписку: если больная останется дома, он снимает с себя ответственность.
Судя по всему, инсектицид против нашествия насекомых, маклеры по недвижимости и женщины в черном под ее окнами уже не актуальны, подумала я, как будто эти заботы были последней надеждой, за которую еще можно уцепиться. Не следовало оставлять ее одну, добавил врач, ей нужна сиделка, если она не хочет в больницу. Выходило, что я должна все это устроить.
Каждый раз, когда я переступаю порог дома моей матери, меня охватывает чувство нереальности. Едва приоткрыв дверь, я ощущаю запах роз, рисовой пудры. Исключительно женский запах в этом доме, где никогда не жил ни один мужчина. Свет падает из окон, расположенных под самой крышей, и в прихожей царит полумрак. Мне кажется, что мой голос теряется в этой тени. Быстро оглядевшись, я убеждаюсь, что в прихожей больше нет никакой мебели, словно она хотела расчистить место для большого события, как, например, перед Рождеством, когда убирала всю мебель, чтобы поставить елку.
Я зову еще раз, и только тогда слышу ее «угу», голос тонкой ниточкой тянется ко мне из-за двери, обитой тканью в цветочек. Даже в звуке ее голоса есть что-то нереальное. Всегда одно и то же, когда я приезжаю ее навестить: мне достаточно войти к ней, чтобы вернуться в наше общее прошлое, и порой накатывает головокружение, потому что мне кажется: в сущности, я никогда не покидала этот дом.
У ее кровати стоит свадебная фотография, на которой она похожа на царицу Савскую кисти Пьеро делла Франчески. Высокий выпуклый лоб, плавная поступь, длинное белое платье, стекающее по телу, как вода. Все в ней – красота, гармония. Никто не задумывается, чего ей стоило это совершенство, никто не хочет этого знать. Ее «родные и близкие», как написано в уведомлении, не задаются вопросами, ибо совершенство не допускает вопросов, вытесняет их, убивает. Это, быть может, и есть его единственная цель: принудить к молчанию.
На фотографии солнечно, но прохладно. Это сразу после Второй мировой войны. Вокруг собравшихся друзей и родных словно парит воспоминание о годах копоти и тьмы, однако в этом тихом садике гармония ничем не нарушена, все уцелело. Холодный ветерок не унимается и колышет слишком легкое платье невесты. Гости смотрят на вершины гор, еще заснеженные в это время года. Они говорят о чистоте, и слово это относится и к новобрачной в белом платье, которая, как эти горы вдали, чиста. «Дивный день», – говорит кто-то, и цветущие вишни в саду вздыхают в ответ.
А сегодня, 8 июля, когда я вхожу в ее комнату, она – хрупкая фигурка в постели. Даже в болезни у нее все тот же удивленный взгляд, который подчеркивают изогнутые дугой брови.
Даже не поздоровавшись, она начинает с места в карьер:
– Представь себе, у меня было предчувствие, на прошлой неделе я ходила к ясновидящей, чтобы узнать, сколько мне осталось жить.
Я смотрю на очертания ее тощего тела под теплым одеялом и пытаюсь постичь смысл сказанного. Ее попытку сообщить мне, что скоро не станет этой фигурки, ее запаха, ее голоса. Меня разбирает смех, до того абсурдной кажется эта мысль. И конечно же я не спрашиваю, что ясновидящая ей ответила, я не хочу слышать приговор, при всем моем доверии к ясновидящим. Нет, только не приговор, пусть все будет как будет, без медицинских прогнозов и влияния звезд.
И потом, разве можно вести такие разговоры с матерью? Скажи, в какой день ты умрешь?
Она просит меня помочь ей подняться и сует круглые, как теннисные мячики, ступни в мягкие тапочки из махровой ткани, которых я у нее не видела. В первый момент мне думается, что она не сможет ходить на таких ногах, вот сейчас потеряет равновесие. Но нет, она скользит по паркету шажками маленькой танцовщицы, делающей свои первые экзерсисы. Она просит меня проводить ее на террасу, чтобы погреться на солнышке, и мы садимся на скамейку в двух шагах от розового куста, который она посадила двадцать лет назад – помню ли я тот день? – и который теперь так разросся, что достает до крыши дома.
Отдышавшись, она говорит мне, что ее приходила навестить Сильвия и сказала, что она очень похудела.
– И представь себе, Сильвия права, я вешу сорок кило. Но я сказала Сильвии, что мне нравится быть худенькой и что мне это очень идет.
В эту минуту я увидела ее такой, какой она была на Рождество, когда болезнь еще лишь маячила над ней неясной тенью, которой я не видела – или она так умело ее от меня скрывала.
– Нет-нет, дорогая, ты же видишь, что я в отличной форме.
А я – я всегда верила ей, да и сама хотела по-прежнему остаться ее послушной дочуркой. Она окинула меня оценивающим взглядом, повела рукой, на которой еще сверкали бриллианты, и сказала с явным удовлетворением:
– А у тебя критический возраст не за горами. Мне кажется, ты расплылась, вот здесь, здесь и здесь.
Ее указующий перст ткнулся в жировые валики на бедрах, животе и ляжках, с тем безошибочным знанием, свойственным женщинам, которые проводили часы перед зеркалом и рассматривали себя так подолгу, что достигли абсолютной объективности к «предмету изучения», этому стареющему и несовершенному телу. Она говорила с чистой совестью доблестного воина, который отважно прошел сквозь вражеский огонь и знает, откуда вернулся. Я всегда была позади – даже сегодня, когда с первого взгляда поняла, как далеко зашла ее болезнь.
И ведь не в одной области она была совершенна. Ее красота, которую она всегда поддерживала с неукоснительной заботой и хорошим вкусом, счастливые минуты, старательно ею созданные, и ее сад, где цвели цветы даже зимой.
