беды не случилось. Оно же ж опасно… оно же ж вон как… и другим разом батюшки вашего власти не хватит, чтоб беду отвести. Да и его б пожалели.
— Жалею, Фёдор. Жалею. Но… кто-то ведь должен.
— Вы?
— Отчего нет. Да и не беспокойся. Я не делаю ничего такого…
Фёдор сопит, явно не согласный.
— Порой мне кажется, что я не делаю вовсе ничего… что все эти листовки и воззвания… это пустое, ничтожное… и что надобно иным путём идти.
— Бонбы кидать?
— Нет. Террор — это… это отвратительно, — сказала Евдокия Путятична и я с ней согласился. — А ещё совершенно бессмысленно. Террор лишь озлобляет власти и мешает диалогу. Он противен самой идее гуманизма и…
— Что тут происходит? — раздался незнакомый голос и Евдокия Путятична осеклась. И руку убрала. Жаль. Сила её изрядно согрела. Вон, и оцепенение у Савки почти прошло-то.
— Всё, Фёдор. Идите, — Евдокия Путятична тоже поднялась. — Наведите порядок. И воспитанников надо убрать, чтобы следы не затоптали. Вовсе комнату заприте, тех, кто был в первом дортуаре, переведите в другие, временно.
Голос стал прежним, равнодушно-спокойным.
— А вам — доброй ночи, Антон Петрович. Рада, что вы, наконец, вспомнили о своих должностных обязанностях и вернулись. Кажется, ваш отпуск должен был завершиться дня три тому?
— Я болел, — голос мне не понравился.
Такой вот капризный, ноющий. И раздражения своего тип не скрывает.
— В таком случае счастлива, что вам стало легче.
— Мне сообщили, что здесь случилось… к слову, что случилось?
— Кто сообщил?
— Разве это так уж важно?
Не Фёдор. Тот топтался у двери, явно не желая оставлять Евдокию Путятичну наедине со мной и этим типом.
— Кто-то из старших… — директриса сделала свой вывод. — Ожидаемо… но да, кое-что произошло. В приют проникла тень и напала на воспитанника.
— Ужас какой! — воскликнул Антон Петрович, но как-то так, не сильно ужаснувшись. — Бедное дитя… сильно пострадал? Надо будет вызывать полицию…
— Фёдор займётся.
Шелест.
Шорохи какие-то…
— До утра дотянет? — Антон Петрович переместился. Всё-таки Савке бы глаза открыть или приоткрыть, потому как напрягает. — Позволите? Я, конечно, не столь силён и талантлив… но зато у меня имеется лицензия на врачебное вмешательство…
Это он на что сейчас намекает? Всё-таки мало информации. До отвращения мало.
— Моя лишь ограничена, — мягко произнесла Евдокия Путятична. — И допускает использование… способностей в ряде случаев. Вроде нынешнего…
Его сила иная.
Тоже ощущается горячей, но… такой вот, неровной, будто не поток кипятка, а редкие капли, внутрь попадающие. И Савка ворочается. Ему эта сила не по вкусу. Но чья-то рука прижимает мальчишку к кровати.
— Ишь ты… тень до него не добралась?
— Добралась.
— Тогда… да быть того не может!
— Именно, Антон Петрович… именно… мне весьма любопытно, почему в медицинской карте нет ни одной отметки о том, что мальчик — потенциальный дарник, — а вот теперь в голосе её был лёд. Такой, что и меня пробрало до печёнок.
Как-то сразу поверилось, что княгинюшка она.
Даже целая княгиня.
— Потому что никаких оснований полагать, что он дарник, не было… — раздражение прорывается. — Мальчишка был обычным…
— Или вы не удосужились обратить внимания на кое-какие признаки.
— Удосужился, дорогая Евдокия Путятична… ещё как удосужился… я, если хотите знать, каждого проверяю. И не по разу в год, как сие предписано. Нет… раз в квартал я прогоняю каждого щенка в надежде, что хоть кто-то выдаст реакцию… хоть какую-то. Ваше здоровье!
— Постыдились бы пить при ребёнке, раз уж при мне не стыдно.
— Да бросьте, Евдокиюшка… мы с вами в одной лодке… в одном дерьме варимся. И вариться будем до скончания времён. И пьянство — это не пьянство. Это способ принятия мира…
— Это вы себя так обманываете.
Шелест юбок.
Тонкий аромат духов.
— Это я обиду глушу… очень ведь обидно, когда впервые за пять лет отправляешься в отпуск, а тут вдруг средь подопечных дарник прорисовывается… и такой… тень, говорите, одолел.
— Поглотил.
— Стало быть, охотник… потенциально сильный охотник… и без рода-имени. Знаете, сколько за такого заплатят?
— И знать не хочу.
— Вам не понять… вы же княгиня… дочь воеводы Виленского… всю жизнь при папеньке да маменьке. На шелках спали, на фарфорах обедали…
Ну да, а он, несчастный, страдал в подворотне.
— Вы и ныне-то… вы свой оклад жертвуете приюту. Вон, книги для библиотеки закупили. Стулья новые. Матрацы. Одежонку… благородство на первый взгляд. Только вам на этот оклад жить не приходится. И семью содержать.
— Не знала, что у вас семья имеется, — ехидно произнесла Евдокия Путятична.
— Это так, к слову.
Его сила не спешила растворяться, так и болталась внутри Савки клочьями чего-то тусклого и неприятного.
— Вам с первых дней жизни везло. Вы из тех, кому всё от рождения… имя, положение. Сила. Красота… потому и тянет вас, ангелов, спуститься к убогим, поделиться светом небесным… — он наклонился и дыхнул. А ведь пьёт дяденька не первый день и даже не второй. Перегар стойкий, выдержанный.
— По-моему, вам стоит…
— По-моему, — перебил Антон Петрович, — это вам стоит снять ваши чудесные очки. Мир — дерьмо. И люди тоже. И я лишь один из них. Из многих убогих, которым ваши красивые словеса о всеобщем равенстве… что… думаете, раз пью, так не вижу и не понимаю? Вижу и понимаю побольше вашего… наивная вы… и дура.
— Сами вы… недостойный человек. И пить вам, по-моему, уже хватит…
— Хватит. Только как остановиться… но я не
