о том. Вы, Евдокия Путятична, весьма идеалистичны. И странно даже, что этот идеализм не пооблез… мальчишку надо продать.
Что?
Тут что, людей продают?
— Я даже сейчас могу позвонить… его заберут. Вам заплатят… или, раз уж деньги не нужны, окажут услугу. Услуги вам нужны… скажем, тихое место для вашей типографии… или вот лаборатория. Ингредиенты особого свойства.
— Боюсь, вы меня с кем-то путаете.
— Ну да, ну да… что это я… ингредиенты… Вы ж у нас из числа гуманистов, которые против террора. Но вот Особому отделению, как мне сдаётся, плевать… у него своя отчётность. И вы со своими бумажками да проектами народных школ вполне в неё впишетесь.
Эта падла что, угрожает?
— Вы мне угрожаете?
— Предлагаю… мы же можем дружить, Евдокия Путятична… и вместе работать. Объединить усилия, как вы там писали, во имя всеобщего благоденствия и чего там ещё? От вас-то и потребуется лишь малость… бумаги там подписать… акты…
Он отошёл от нас с Савкой. И я заставил-таки Савку открыть глаза.
Туман. И серость. Она стала чуть более плотной, что ли. И в ней различимы два силуэта — мужской и женский. Причём женский яркий, и вправду будто светом объятый. А вот мужской будто пятнами побило, светящимися.
Сила так проявляется?
— До сих пор не смирились, что я прикрыла ваше маленькое дело? — женщина ниже. Но всё-таки она не отступает, хотя мужчина и навис над нею, перекрывая проход. — Вы продавали детей.
— Доказательств у вас нет…
— Если бы были, я бы обратилась в полицию.
— Ну да, несомненно… бросьте, Евдокиюшка… взгляните на это иначе… что их ждёт? Сироты. Многие подкидыши. Ни рода, ни имени. Ни малейшего шанса на нормальную жизнь. В шестнадцать их выставят за ворота и… что дальше? Они пойдут, пополнив число бродяг и ворья, мелких разбойников, попрошаек, всего того сброда, который лишь отравляет жизнь нормальным людям.
Это он про себя?
Себя нормальным считает? Руки сами сжались в кулаки.
— Я же даю им шанс… и работу. Да, тяжёлую. Но она неплохо оплачивается.
— Номинально. А реально? Что от этой оплаты остаётся после вычета за жильё, питание? За целителей, которые часто не работают как должно. За стабилизирующие артефакты? За… не мне вам рассказывать, что редко кто на этих фабриках выдерживает больше года. Вы их продаёте практически в рабство…
— Социально полезное! Ваши друзья ведь выступают за то, чтобы каждый человек был социально полезен. Вот я и действую, можно сказать, в парадигме…
— Нет.
— Что «нет»?
— Я не стану вам помогать. Хватит того, что на ваши делишки с выпускниками власти смотрят сквозь пальцы…
— Потому как согласны со мной… а вы, стало быть, не боитесь?
— Чего? Вас? Или ваших приятелей из жандармерии? Нет, не боюсь… да и чего стоят принципы, от которых так легко отказаться. Кстати, настоятельно рекомендую протрезветь. Синодники не любят пьяных.
— А эти-то тут зачем?
— Затем, что таковы правила…
Хлопнула дверь.
И Антон Петрович выругался.
Глава 7
Глава 7
«Трое неизвестных ворвались в нумера, где остановился новгородский купец первой гильдии Н., и, застреливши охранника, связали и самого купца, и двух его приказчиков. После чего изъяли двести тысяч рублей, а также золотые украшения в большом числе, сообщив, что совершают акт реквизиции в пользу нуждающихся, и скрылись в неизвестном направлении. Дознание ведётся…»
«Вести»
Ленка сидела у кровати, на том креслице, которое обычно занимала медсестра. И покачивалась. Взад-вперед, взад-вперед…
А она старая.
Я и сам немолод. Сейчас и вовсе лучше в зеркало не смотреться. Но я-то ладно. Когда я пропустил момент, что Ленка постарела? Вон, морщины… она не колет всю это новомодную хренотень, за которой млеют, кажется, все. Мне одна подруга, из числа последних, твёрдо вознамерившаяся статус сменить, помнится, втирала, до чего это всё важно.
Ботокс.
Нити какие-то.
Массажи, хренажи… нет, расстались не по этому. Просто скучно стало.
— Ленка, а Ленка, — отвлекаю её от раздумий. — А у тебя морщины. Знаешь?
— Падла ты, Громов, — говорит она и улыбается.
И морщин становится больше.
Нет, Ленка, она… ухоженная. Вроде это так правильно говорить. Причёска вон. Костюмчик не из дешевых. Всяко лучше того, у китайцев отжатого, из скользкой типа шёлковой ткани, который я когда-то подарил. Последнюю мою очень злило, что я столько на Ленку трачу.
Вообще требовала уволить.
Дура.
— Какой есть… давно я?
— Спишь? Да уже часа два. Знаешь, врач сказал, что тебе вроде бы лучше… что…
И голос дрогнул. Значит, эти улучшение — не для порадоваться.
— Говори уже.
Вздох.
И взгляд на руки.
— Ноготь вот сломала, — и руку протягивает, показывая. Ногти у неё тоже короткие, потому как знает, до чего меня нынешняя мода с ведьмачьими когтями выбешивает. И лак нежненький, то ли розовый, то ли бежевый, то ли ещё какой. У баб этих цветов уйма. И каждый по-разному называется.
— Ты, — говорю, — не увиливай. И попить дай. Может, бульончику принесла?
Ленка покраснела.
— Извини… я посолить в прошлый раз забыла.
— Зато знаю, что варила сама….
— Ну да, — руку она убирает за спину и выдаёт. — Врач этот… вроде как улучшения часто происходят… перед…
— Смертью?
Ленка оборачивается, точно та, о ком я говорю, рядом.
И кивает.
— Хорошо тогда.
— Хорошо⁈
— Не ори, а то сбегутся.
Я не хотел видеть ни докторов, ни медсестёр. Сделать ничего не сделают, а
