мелкой дрожью.
И Савка сворачивается клубком, дышит на руки, пытаясь унять его. И моему появлению он не рад. Он… испуган? Обижен? И всё сразу?
Но сил вытолкать меня не хватает. А я… я молчу.
Что тут скажешь?
— Вот… так и лежит, Евдокия Путятична, — голос Фёдора полон беспокойства. — Ни живой, ни мёртвый. Я велел его перенесть. Ну, чтоб беды не вышло. Дети-то страсть до чего напужалися. Да и я, признаться… спаси Господи.
Я почти вижу, как он крестится, широко и размашисто.
— Давненько жути такой не видал. И не просто пиявка какая, нет, настоящий крухарь. Воплотившийся почти…
— Как он попал за периметр?
Вот и мне интересно — как.
А название твари запоминают. Крухарь. Ни о чём не говорит, но это пока.
— Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.
— Сама?
— Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…
И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.
— Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?
— Он ли?
— Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, — Фёдор понизил голос. — Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…
Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.
Хорошо.
Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.
— А малец-то одолел… — добавил Фёдор. — От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?
— Не знаю… — Евдокия Путятична вздохнула. — Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.
— Тут ещё… — Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. — Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.
— Это что?
— Метка…
Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.
— Ну, вроде метка. Или вот манок. Камень со скверного места. Не сказать, чтоб с самого… но тени такие от чуют. Я ещё тогда подумал, чего он к мальчонке попёрся? Кровать-то от окна далече, у двери самой. А это комнату надобно перейти…
Интересно.
У меня вот похожие мысли возникли.
— Тени ж… им же ж всё одно, кого жрать… а он тех, у окна, не тронул. Мимо прошёл. Чтоб крухарь да полез дальше, чем надобно? Только если вот…
— То есть, ты хочешь сказать…
— Позвали его. Я этот камушек под кроватью мальчишкиной нашёл. Кто-то кинул его. И окошко приоткрыл. И иконку сдвинул… не снял, а сдвинул. Может, даже проклятой водой и дорожку прочертил, батюшка ж наш крепок в вере… только, Евдокия Путятична… вы это… не говорите никому.
— Почему?
— А потому что скверну из камушка вытянули. И с окошком не докажешь. Но ежели так, то выйдет, что у вас тут чуть ли не смертоубийство затевается.
Разумно.
Очень даже.
— А сами ведаете, сколь многим вы не по нраву. И случая ведь не упустят подвинуть. Тот же Антошка спит и видит, как бы в креслице сесть. Одно дело, когда несчастный случай по служебному недосмотру… я уж тут покаюсь. Вы мне штрафу там или взыскания какого возложите, как оно положено… и на том всё притихнет.
Лежу.
Дышу. Впитываю силу, которая уходит куда-то внутрь. И чувствую слабое Савкино возмущение. А с чего возмущаться-то? Не я эту тварь привёл. А без меня хрен бы Савка справился.
Сожрала бы.
От этой мысли его трясёт. И тряска передаётся телу.
— Фёдор, тебя ведь и уволить могут… за окно… лучше будет сказать правду, что ты закрыл, но кто-то… возможно из шалости или по глупости… или бежать хотел.
— Ночью?
— Утром. Вечером… или вовсе отлучался, главное, что не ты открывал. Ясно?
— Да, княгинюшка.
— Не надо, не называй меня так, — а теперь в голосе слышится усталость. — К сожалению, про крухаря придётся сказать. Слишком многие тварь видели. И молчать не станут.
— Да чего они там поймут.
— Чего бы ни поняли, но до полиции точно дойдёт… в лучшем случае, до полиции.
Руку убрали.
— Разбирательство?
— И оно тоже. Поэтому сейчас мы сами обратимся с заявлением и потребуем, чтобы прислали кого из Синодников.
Федор матюкнулся.
— Может…
— Нет, — Евдокия Путятична и дослушивать не стала. — Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.
— Они ж тут всё… облазают.
— Не без того.
Вздох.
— Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.
— Фёдор?
— И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.
Это как?
— А лучше бы вам, княгинюшка, — голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. — Бросить дурное это дело, пока
