если бы пан соблаговолил передать мое письмо пану Огинскому с личной почтой, сопроводив его дружеской рекомендацией.
— Это решительно невозможно! — горячо заявил Войцех, вскакивая с места. — Я не могу взять на себя ответственность за чужую переписку. Я прекрасно понимаю опасения пана, и тоже считаю перлюстрацию личной почты отвратительной. Но помочь в этом деле… Это граничит с нарушением присяги, пан Азулевич. Надеюсь, пан не считает меня на это способным?
Войцех, никогда не приносивший присяги, тут шел по тонкому льду. Разумеется, собеседники об этом знать не могли, а те выводы, которые они могли сделать из его слов, целиком и полностью оставались на их усмотрение. Тем не менее, он чувствовал себя неловко, так близко ко лжи он подошел на этот раз.
— Ну, что же, господин корнет, — Азулевич перешел на русский, — разговор окончен. Не смею вас больше задерживать.
— Еще бы вы посмели, — пробормотал себе под нос Войцех, направляясь к двери.
* * *
Разговор этот произвел на Войцеха самое тягостное впечатление и, что того хуже, совершенно выбил его из колеи. Разумеется, к прямой измене его никто не призывал, и планами заговоров не делился. Но было совершенно очевидно, что такие планы, если и не существуют, то зреют. Сообщить начальству о предполагаемых заговорщиках означало запятнать свою честь доносом. Не сообщить — нарушить свой долг. Не самый простой выбор для молодого человека, не искушенного в интригах и коварстве и отнюдь не горящего желанием стать последователем Макиавелли.
Шемет потерял аппетит и сон, на дружеских пирушках пил молча и много, но ни вино, ни жженка не помогали даже ненадолго избавиться от измучивших его сомнений. Поделиться своими мыслями он тоже не мог, даже с Сениным, это означало бы переложить ответственность за непростой выбор на друга. Под глазами у Войцеха залегли синяки, щеки ввалились, на плацу, где ротмистр Кемпферт учил молодых офицеров сабельной рубке, корнет нередко пропускал даже самый простой удар.
Сенин, заметивший, что с другом творится неладное, разжился у старосты бутылью доброго ковенского меда и вытащил Войцеха на разговор по душам. После третьей чарки Шемет немного оттаял и разговорился, но совсем не о том, чего ожидал поручик.
— Недолго осталось, Миша, — тихо сказал Шемет, задумчиво потягивая трубку, — скоро узнаем, для чего живем. Для битвы, для славы… Довольно ли этого, чтобы придать жизни смысл?
— С чего ж не довольно? — пожал плечами Сенин. — Умереть за Отечество — вот славная смерть.
— Так уж сразу и умереть? — улыбнулся Войцех. — А если живы останемся? Для чего?
— Далеко заглядывать не будем, — покачал головой Сенин, — но и на мирном поприще можно Отчизне послужить.
— Хорошо тебе, Миша, — вздохнул Войцех, — просто. А мне как? По отцу я литвин, по матери поляк, по воспитанию русский. Это если французские романы да римские анналы со счетов сбросить. Вскормила меня жмудская мамка, батюшка на немецкой философии взрастил. Войны меняют границы. Мединтильтас то под Речью Посполитой был, то под Российской Империей. Теперь вот — под Пруссией. А с места ведь не сдвинулся. Нет, Миша, не граница человека делает — мысли, убеждения, вера…
— Во что ж ты веришь, нехристь жмудский? — усмехнулся Сенин.
— В товарищей своих. В коня да саблю. Пока хватит. Но я найду, Миша, я найду…
— Странный ты, Шемет, — улыбнулся Сенин, разливая мед в чарки, — но я, почему-то, в тебя верю.
* * *
После ночной беседы Войцех слегка успокоился, хотя так и не сделал окончательный выбор. Но дело решилось само собой. В воскресенье он обедал у Кульнева, щами, кашей, курицей и парой чарок водки — генерал жил скромно. После обеда заглянул в офицерское собрание, обсудил с ротмистром Кемпфертом планы на неделю и направился домой, в Ольсяды. Проезжая мимо постоялого двора на главной площади Тельш, он заметил громоздкую черную карету, почему-то напомнившую ему катафалк и вызвавшую весьма неприятные чувства. Но по дороге выбросил ее из головы. Снег сверкал в лунном свете, дорога белой лентой стелилась под ноги Йорику, на душе было легко.
Уже перед самыми Ольсядами однажды слышанный звук заставил его резко остановить коня и соскочить на землю. Просвистевшая мимо уха пистолетная пуля. На этот раз стреляли сзади, и Войцех бросился к ближайшим кустам, в надежде захватить врага прежде, чем тот успеет перезарядить пистолет. Но опоздал.
В кустах с перекошенным от ужаса лицом лежал пан Азулевич и глядел на луну мертвыми глазами. Войцех не сразу понял, что ему показалось странным в позе трупа. А когда разглядел — охнул от удивления. Толстая шея пана была перекручена, словно веревка, на полный оборот, а на висках виднелись синие следы чьих-то пальцев.
Расследование показало, что в ту же ночь из Тельшинского уезда исчезли пан Тадеуш Рыльский и еще несколько шляхтичей, присутствовавших на достопамятном обеде у Азулевича. Но таинственного незнакомца, расправившегося со шляхтичем, найти так и не удалось. Более того, к месту засады вели только следы покойного — ни человечья нога, ни конская подкова не коснулись белизны свежевыпавшего снега.
Войцех, уже потом, вспомнил, как с куста вспорхнула не по сезону объявившаяся летучая мышь и, взмахнув распростертыми крыльями на фоне полной луны, скрылась в ночной темноте. Но как приложить это странное событие к мрачному происшествию так и не сообразил, и решительно выкинул его из головы.
Первая кровь
Одиннадцатого июня 1812 года Великая Армия Наполеона перешла Неман.
Пикет из десяти гусар, которым предводительствовал корнет Шемет, выехал на разведку к Неману в час пополуночи. Дорога к реке пролегала через лес, но уже издалека гусары заслышали лязг оружия, конское ржание, возбужденные голоса людей. Они остановились на опушке, все еще скрытые деревьями и ночной темнотой. На правом берегу уже собирались стрелки легкой пехоты, прикрывавшие переправу своего полка.
— За мной! — скомандовал Войцех. — В галоп! Марш-марш!
Пикет вырвался из леса, остановился в ста шагах от неприятеля. Войцех выехал вперед на несколько шагов. От волнения першило в горле, но он выпрямился в седле и выкрикнул по-французски:
— Кто идет?
— Франция! — ответил офицер, возглавлявший стрелков.
— И что вы тут забыли? — насмешливо спросил Шемет.
— Увидите, черт возьми!
Войцех махнул рукой, четверо фланкеров, вооруженных кавалерийскими штуцерами, дали залп в сторону неприятеля, более, чтобы обозначить свои намерения, чем действительно надеясь поразить кого-то из французов. Войцех развернул коня, и пикет галопом удалился по направлению к Ераголам, где в то время находилась главная квартира
