обрадовался. В Петербурге ему не раз приходилось пролагать путь к вожделенной цели с помощью глубокомысленных и возвышенных бесед о поэтических красотах и модных романах, об итальянской опере и древней истории. Но сейчас, когда цель эта так и плыла ему в руки без особых усилий, он осознал, что подобные беседы составляли большую, если не главную часть его романтических устремлений. С тельшинскими дамами он откровенно скучал и, поразмыслив немного, ударился в совершеннейший целибат, к немалой потехе друга, с удовольствием пользовавшегося благосклонностью провинциальных красавиц.
* * *
Первая предвоенная гроза разразилась над головой корнета Шемета уже в конце февраля. Пруссия, уступив вооруженному давлению Франции, подписала с Наполеоном союзный договор на случай войны с Россией. Многие прусские офицеры, еще недавно видевшие в Российской империи союзника в борьбе за независимость своей родины, покинули ее, перейдя на службу к императору Александру. Но на Шемета, прусское подданство которого невыгодно сочеталось с литовским родом, пала тень подозрения в неблагонадежности. Из Вильны, где располагалась Главная Квартира Первой армии, пришло распоряжение перевести его в Ригу, в один из двух запасных эскадронов полка. Что, в сущности, означало отстранение от действительной службы и негласный надзор.
Мечты о славе, которые в преддверии близкой войны пьянили юного корнета, грозили развеяться прахом. В отчаянии он бросился к шефу полка, Якову Петровичу Кульневу, в самых пылких выражениях и со слезами на глазах уверяя грозного генерала в своей готовности отдать жизнь на поле брани с французом. Свою страстную речь по неизгладимой привычке Шемет перемежал ссылками на римских и греческих героев, чем заслужил полное одобрение Кульнева, питавшего к древней истории живой интерес. Генерал пообещал отправить в Вильну реляцию о благонадежности корнета и пригласил к обеду, заметив только, чтобы приходил со своим прибором, поскольку у него самого всего один.
Слух о несостоявшемся переводе в Ригу, однако же, просочился и пошел бродить, прирастая небылицами и подробностями. А в середине марта в Тельши примчался посыльный из Мединтильтаса с письмом, адресованным шефу полка, в котором граф Ян Казимир Шемет сообщал, что отказывает сыну, не повиновавшемуся родительскому приказу вернуться к родным пенатам, в денежном содержании. Столь тонкий политический ход старого графа преследовал своей целью как обезопасить Мединтильтас от возможных санкций со стороны прусской короны, так и упрочить положение Войцеха. В личном письме, переданном с тем же посыльным, он благословлял сына на ратный труд и желал ему успехов на избранном поприще.
* * *
События эти имели двоякие последствия. Полковые товарищи горячо сочувствовали юному корнету и, как могли, старались подсластить горькие плоды неуклонного исполнения воинского долга. Местная же шляхта, очевидно, усмотрела в произошедшем повод для оскорбленного достоинства и тщетных сожалений об упущенных возможностях. После дошедших в Тельши с некоторым запозданием известий об отклонении Государем плана Огинского по восстановлению Великого Княжества Литовского из западных провинций Речи Посполитой, многие паны горделиво удалились в свои имения, молчаливо выказывая свое неодобрение военным властям.
Тем более удивительным показалось Войцеху приглашение к пану Азулевичу, богатейшему из здешних помещиков. Внимание к простому корнету, в обход гораздо более влиятельных и заслуженных офицеров полка, несомненно, было связано с его происхождением и ходившими вокруг него противоречивыми толками.
* * *
О принятом приглашении Войцех пожалел еще до того, как сели обедать. Дам в числе собравшихся было всего две — пани Анна Азулевич, взирающая на своего супруга преданными глазами, и его некрасивая вдовая сестра с потупленным взглядом. Дело, конечно, было не в самих дамах, а в их почти полном отсутствии. Если до того у Шемета еще могли быть сомнения в цели приглашения, то, при виде сосредоточенных и полных тревоги лиц гостей, самых богатых и родовитых местных помещиков, они полностью развеялись.
После обеда, по правде сказать, не только обильного, но и изысканного, несмотря на трудные времена, на которые жаловались все собравшиеся, дамы удалились так скоро, как позволили приличия. Слуги внесли трубки и ковенский мед, но хозяин все еще хранил молчание, в сомнении глядя на Войцеха.
— Господин граф… — начал Азулевич, и у Войцеха под доломаном забегали мурашки. В гости приезжать, определенно, не стоило.
Разговор велся по-польски, и хуже такого обращения могло быть только вежливое упоминание спорного княжеского титула Шеметов. Корнет Шемет был всего лишь обер-офицером, мальчишкой, которого сердобольный помещик решил как следует накормить. Граф Шемет… Титул делал Войцеха если и не главой собрания, то первым среди равных. Он мысленно послал ко всем чертям хозяина с гостями и приготовился к самому худшему.
— Господин граф, — вкрадчиво продолжил Азулевич, — мы все, собравшиеся здесь, радеем о судьбах отечества в эту трудную годину. Несомненно, нам было бы желательно узнать мнение одного из представителей рода, оказавшего столь заметное влияние…
— Пан Азулевич имеет виду Грюнвальдскую битву? — усмехнулся Войцех. — Это был единственный случай, когда Шеметы действительно оказали какое-то влияние на судьбы Речи Посполитой.
— Пан Азулевич имеет в виду дружбу, связывающую уже не первое поколение Шеметов с Огинскими, — с места в карьер встрял пан Тадеуш Рыльский, подкручивая вислый ус, — мы, признаться, надеялись, что труды пана Огинского в Петербурге окажутся более плодотворными. Но теперь…
* * *
— Теперь, когда стало совершенно очевидно, что государь более не прислушивается к его голосу, не стоит ли пану Огинскому обратить свой взор ближе к Отечеству? — закончил мысль Азулевич.
— Где ж можно быть ближе к нуждам Отечества, как не в столице? — Войцех попытался сделать вид, что не понимает собеседника.
— Разумеется, господин граф, — с готовностью согласился Азулевич, — но мы здесь более озабочены местной ситуацией. Надежды пана Огинского на воссоздание Великого Княжества Литовского не оправдались. Признаюсь, это горько разочаровало народ…
— О каком народе пан говорит? — вспыхнул Шемет. — О поляках или о литвинах? Или, паче чаяния, о жмудских крестьянах, населяющих эти земли?
— Мы говорим о шляхетских вольностях, пан Войцех, — снова вмешался Рыльский, — и о свободе.
— Свобода… — Войцех вздохнул, — я ее, панове, искал, да не нашел. Но твердо знаю одно — Бонапарт, растоптавший свободу своей родины, не принесет ее никому. Так что оставим этот разговор.
— Как господину графу будет угодно, — поклонился Азулевич, — но у меня есть к пану просьба частного порядка.
— Постараюсь быть полезным, — учтиво ответил Войцех, — в чем же ваша просьба, пан Азулевич?
— Не имея чести лично быть знакомым с паном Огинским, я, тем не менее, хотел бы ему написать, чтобы донести до него настроения тельшинской шляхты. Я был бы премного благодарен,
