в руках: — Разве это чайник? Что ты с ним сделала?
— А, ничего особенного! Он был мне нужен для одной сценки, пришлось убрать носик. Для кухни, я боюсь, он уже не понадобится!
— Да уж…
— Не стоит убиваться по этому поводу — купим другой! Не сердись, ради Бога! — Ни, ни… — вторит Эльмире Петя, грозя розовым пальчиком.
— Хм, как легко! — «Купим другой». А ты, Петь, чего взъерепенился на бабушку? Тоже мне, защитник нашелся!
— А вы знаете, Лилечка, — у соседки на лице тревожно блеснули стеклышки очков, — надо запасать муку. Люди берут мешками.
— Ой, Евгения Петровна, разве на всю жизнь запасешься?
— Хотя бы на ближайшее время! Вы не правы, — один мешок муки много места не займет.
— Может быть, может быть… — и Лилия Федоровна разводит руками.
— Аэропорт закрыт до двух часов по московскому времени, повторяю…
Зал ожиданий ночного аэровокзала, встрепенувшись было на некоторое время, опять погружается в тягостное расслабление. Где-то в его конце за стойкой маячит, убаюкивая, белый кокошник буфетчицы. На креслах, чемоданах, подоконниках спящие пассажиры.
Эльмира летящей походкой, лавируя между неподвижными телами, словно Валькирия среди павших на поле битвы, пересекает зал.
На лбу кожаная повязка, пальто с крыльями от плеча, длинная с развевающимися полами юбка. Те, кто бодрствуют, заметно оживляются, с интересом провожая ее взглядом.
«Как ловко чувствовать свое тело! Кажется, кто-то легко и дерзко подталкивает тебя изнутри вверх.
Я знаю, знаю, что меня переполняет. Счастье! Такое непонятное, беспричинное счастье. Оно, видимо, от того, что я просто живу на этом белом свете! Только вот в голове сумбур из беспорядочных мыслей, и сердце в постоянной тоске по НЕМУ.
Ну, это всегда. Даже, когда я думаю, что мне весело. Тоска, как одинокий выключатель на стене. Вот тут, тут! Неотвязно перед глазами. И некуда деться. Юрка… Он ждет меня. Мой ветер доносит до него мою любовь. Я счастлива, что живу! И люблю, люблю, люблю!»
Цыганка с оттянутым через плечо узлом, где спит ребенок, трогает Элю за рукав:
— Красавица, дай погадаю.
— Я сама цыганка, не видишь, что ли?
— Похожа, но не цыганка. Покажи руку, не откушу, и правду расскажу.
— Не надо мне твоей правды! Отстань, а? Все равно у меня денег нету, — и, сама не зная почему, не может вырвать руку из цыганских, таких цепких пальцев.
Цыганка, взглянув на Элину ладонь, покрытую сетью мельчайших морщинок, вскидывает бровь:
— Ого!
— Чего-ого?
— Да ладонь-то у тебя, сроду такой не видела, как у старухи или обезьянки. — Ну, хватит! Сама знаю, какая у меня ладонь. Да и судьбу свою знаю тоже, — она выдернула руку. Резко отвернувшись, зашагала прочь.
— А все равно болезнь у тебя, и черно все… — крикнула ей вслед цыганка.
— Вот дура-то. Что еще скажешь! — Эля передернула плечами, и вдруг как будто кто-то навалился на них и онемели руки. Замигали глумливо зеленые цифры на табло времени. Закорежилась, расплавляясь, чернота за окнами. И все остановилось…
Буркнул и засвистел микрофон дикторши:
— Объявляется регистрация на рейс Уфа-Ленинград… Зашевелились пассажиры. Эля взяла сумку и направилась к регистрационной стойке.
Мелодия цветов, затерянных вначале…
Я слышу эти ноты, похожие на сны.
Итак, Когда-то в старину с бродягой обвенчалась
Прекрасная любовь, дарящая мечты…
Прекрасная любовь с бродягой обвенчалась,
Связали их дороги, хрустальные мосты…
Ю. Шевчук,
Купленная на Синопке в старом бараке комната кажется обжитой и уютной. В туалете можно даже принять душ из виртуозно смонтированного приспособления.
И соседи хорошие. И еще совсем близко Александро-Невская Лавра…
Эля разложила на столе тетрадки.
«Я теперь ленинградка, а вот учусь в Уфе. Через два дня туда на семинар.»
В карниз окна стукнули раз, другой… Она бежит открывать дверь, топая ногами по коридорным щербатым доскам, чтоб случайно не наткнуться на крысу.
— Юр, ты? Да вас много…
Тряхнув хвостиками волос, отступает назад, кутаясь в свою старенькую шаль. И заваливаются большой компанией веселые поздние гости. А за окнами ночь и далекие искры звезд.
— Ты, что? Что губы надула? Не рада, что ль? — Нет, почему же… Все нормально!
Она круто разворачивается на пятках и идет в комнату.
Старинное здание бывшего Дворянского собрания. На мемориальной мраморной доске у входа золотыми буквами: «Здесь пел Федор Иванович Шаляпин». Теперь в этом здании — Уфимский институт искусств.
По роскошной лестнице с красивыми перилами можно спускаться не спеша, вот так величаво, как подобает настоящей даме. Спускаются только ноги, а тело плывет легко, как бы стекая по ступеням. А руки? Руки… Их же надо пристроить. И еще взгляд, такой независимый, слегка рассеянный, не допускающий, ни в коем случае, ни фамильярности, ни грубости с чьей либо стороны.
— Эльмирк! Ты куда? Поднимись, а? Там с этюдом надо Светке помочь.
— Вообще-то, мне бы домой… Ну, ладно, сейчас.
В аудитории уже куча народа. Прибежала Танька, которая теперь учится тут же, Артур, Сашка Верхоземский и Марина. Вполне творческая атмосфера. Все чего-го кричат, перебивая друг-друга.
— Все должно быть просто, как мудрая безмятежность ребенка. Накручивать тут не стоит.
— Ребята, стой! Надо пофилософствовать. Я недавно прочла у Метерлинка…
Даже где-то записала его мысли, сейчас.
Эля порылась в своей сумке и вытащила тетрадку. Спешно начала ее листать: — А вот, нашла! Слушайте, это про «Отелло»: «…Будет ли африканский воин обманут благородной венецианкой или нет — в нем все же есть другая жизнь. В моменты его жалких подозрений и самого грубого гнева, вокруг его существа и в его душе происходят события в тысячу раз величественнее…» Видали? Тайна. Тайна шекспировских трагедий. Почему они такие грандиозные по ощущению? А мы суетимся, мечемся… Что-то упускаем большое!
— Эльмирк, не мудри. Сие нам не дано. Масштабы другие!
— Нет, нет вы неправы! Простота в скользящей по стеклу капле, в которой отражается целый мир. К простоте что-то должно подключаться еще, какая-то непостижимая тайна лицедейства? Или смысл подстрочного текста?
— Душа нужна! — сверкнул глазами Саша.
— В самом деле! Это же так просто — душа. И так сложно…
А дома — сын Петя. Его очень часто не с кем оставлять. Вечером и в выходные дни с ним Лилия Федоровна. Правда, помогают подружки. Но Петька их совершенно не слушается и все в доме переворачивает вверх дном. Скорей бы детский садик! Тогда не будет проблем.
Жаль, что Юру он видит редко. Увидит его на экране телевизора и кричит-«Папа, мой папа!» Тут же хватает что-нибудь, прилаживает как гитару на живот и начинает бить по
