Но среди становцев есть убитые. Как ни был Тихон Маркяныч сдержан и суров, а тут разволновался:
— Надоть разузнать! Какой бой был и скольки полегло. Никак наш Паня отражал, — твердил он, когда наконец поздним утром потащились в гору. Поддавшись разымчивому бабьему переполоху, расспрашивал у встречных о стычке с партизанами, а бросить подводу не мог. Поминутно досаждали его просьбами подвезти, посадить на подводу хотя бы детишек. А кобыла, похудевшая, взмыленная, и без того еле перебирала ногами. И старик отмахивался, отказывал с тяжёлым сердцем.
Весь день хмарилось. На исходе его, уже на высокогорье, вдруг задуло по-зимнему, обожгло холодом. И ливанул, безжалостно захлестал по колонне дождь! Ход беженцев замедлился. И наконец повозка кубанцев впереди замерла. Прождав полчаса, Тихон Маркяныч, в тяжёлой армейской плащ-накидке, слез со своего облучка, оглянулся на баб, сбившихся с дитём под будкой, и заковылял наверх по гравийке. Расспросы ничего не дали. Скоро ли начнётся движение, никто не ведал. Между тем смеркалось. И, как назло, подвода Шагановых прижалась к отвесной скале на самом повороте. Метрах в пяти за каменистой гранью зияла бездна. На самом дне её, далеко внизу, краснели черепицей крохотные домики селений, ниточкой вилась река. Столбы света, просачиваясь сквозь облачную муть, кроваво озаряли пустующую долину. А западнее вставали горы, вершины которых как будто приблизились.
Поняв, что, скорей всего, ночевать придётся на этом гиблом месте, Тихон Маркяныч на краю пропасти приглядел булыжники, подложил их под колёса. За ним следил плечистый кубанец, понуро сидевший на подводе впереди, везущий свою многодетную семью. Сдвинув на затылок вымокшую папаху, он восхищённо-сердито крикнул:
— Как ты, дед, не боишься?! По самому краю ходил... От же гяур! Пропасть бездонная. А ему хоть бы хны. А я эти горы век бы не знал! Не выношу высоты. Два года воевал. На передовой, под артобстрелом так погано не было, как тут... Не примает душа гор! Воды не боюсь. Кубань в летнее половодье переплывал!
— Значится, у тобе глист, — с уверенностью заключил Тихон Маркяныч и прибавил: — Кто страшится высоты, у того в нутре особый червь. Так ишо дед мой учил! Вытравляют энтого нутряка водкой с солью, покеда не просмелеешь. А по мне хочь на дерево было залезть, хочь пропасть энта тёмная — одинаково.
— Ну ты и сказанул, — проворчал кубанец, пересиливая жалобный плач малыша за спиной. — Потому неприятно мне, что к степу привык. Всю жисть на воле! Мы из Расшеватской. То ли краса — полюшко, луг, цветы скрозь, лазорики. А тут? Лед да скалы, снега вечные. Да ещё льёт как из ведра... — Он резко обернулся. — Какого рожна? Цыть!
В досаде спрыгнул на шоссе, тоже подпёр колёса каменюками, подошёл, не вытирая мокрого лица, к старику. Помог ему придержать оглоблю, пока тот выпростал мундштук изо рта лошади, спина которой точно поседела от мыла. Дождь унялся. Непроглядный туман заволок ущелье. Стефан, как назвался кубанец, нудился в промокшей насквозь шинели, заглядывал под парусиновую будку своей подводы, переругивался с женой. Пока Шагановы ужинали, экономно расходуя в пути съестные припасы, он похаживал в сторонке. А затем смущённо подвернул:
— Если можете, позычьте что из еды... Трое малых ребят. И жинка на сносях. И ни кола ни двора... Детишки скигнут, исть просят. Аж прозрачные с голоду...
Полина Васильевна не раздумывая подала ему две банки тушёнки и длинную пачку немецких галет, предупредила:
— Бери! Но больше...
— Что вы, тётенька! Я же понимаю, что отрываете. Спасибочки! Спаси вас Господь!
Ночью он курил табачок Тихона Маркяныча, жалобился:
— Сманули нас атаманы, за немцами потащили. Дескать, скоро возвернётесь. Вот и загубил жисть и свою, и жинки, и мальчат. Куда едем, зачем? Вот чем казачество обернулось! А в станице — хата под жестью. Сад богатющий, нестарый. На чернозёме картошка с мой кулак родила! А кто я есть на чужбине?
— Такая у нас, односум, доля. Её не загадаешь. То при атамане, то шея в аркане. Ты открой, почему кубанцы под Власовым служить удумали?
— Бают, грамотный и за нашего брата. Сам Сталин его было хвалил. У него две дивизии, да ещё мы пристанем, армия!
— Ты, Стефан, хочь и наклепал ребятишек, а умом ишо сам дите! Я не про армию, а про беженцев. Мы с тобой кому нужны?
Штабные никак уже в Австрии. Побросали люд казачий, свои шкуры спасают. А у нас — грудничок. На холоду зараз!
За густым туманом незаметно вставала зорька, — посветлело. Тихон Маркяныч продрог, из торбы кормя гнедую кукурузной сечкой, и снова забрался в подводу, прикорнул у борта. Ветер принёс изморось. Сквозь дрёму старик стал различать частые, как будто вскипающие шорохи.
Плач внучонка раздался над самым ухом, вмиг разбудил. Превозмогая слабость, Тихон Маркяныч приподнялся на локте, спросил:
— Никак голодует? А то при такой мороке ишо молоко пропадёт! И ты гляди, как на беду — морозяка. Ажник снегом припахивает!
— Молока много. Пелёнки все грязные, — раздражённым голосом отозвалась Марьяна, баюкая сынишку. — Все тряпки нахолонули. Нечем перепеленать!
Старик, кряхтя, поднялся. Распахнул телогрейку. Озяблыми руками не сразу снял бишкет. Решительно скомандовал:
— Раскутывай мальца! В рубашку завернёшь. Она стираная и тёплая. Живочко!
И, снова надев бишкет на голое тело, наблюдая, как Марьяна ловко пеленает в его рубаху внука, оживлённо наставлял:
— Нам, старцам, сносу нет. А дитя застудишь — хворь подметит. Нехай казачок греется! Он ишо и не человек, а семечка. Ему без теплушка неможно!
Мелкая крупка сменилась снегом. Он лепил весь день по дороге на гребень Плекенского перевала. Гололедица ещё сильней затруднила продвижение колонны. На глазах у Шагановых соскользнул в пропасть, сорвался полохливый конь, губя вместе с собой и всадника, черноволосого казака. А вблизи горной деревушки Пиана д’Арта сторожила новая беда. Свидились с идущими навстречу отрядами партизан. Пожалуй, это были югославы. В чёрных широкополых шляпах и тёплых куртках цвета хаки (вероятно, английских), с автоматами и гранатами на поясе, вчерашние враги шагали мимо, бросая на казаков откровенно ненавидящие взгляды. Всю колонну сковало напряжение! Достаточно было кому-то выстрелить, и неминуемая гибель наверняка бы настигла сотни обессилевших путников.
Метель городила вдоль бездны сугробы. Стегала по лицам. Всё чаще попадались на обочине брошенные чемоданы, сёдла, ставший лишним домашний скарб. И настойчивей, жалостней просились на подводу! Но Тихон Маркяныч будто окаменел и однажды, когда Полина Васильевна всё-таки приютила у себя на коленях девчушку лет шести,
