и шепчет: «Косачев, приготовиться, сейчас глухарей подниму!» И поднимает, облает — бей подкрадывайся… Мужики, которые видели Косачева впервые, руками на него машут, зубы скалят. А он не смущается и продолжает свое. Вы, дескать, собак тут хвалите, так это все ерунда. Вот у меня был кобель — с семерыми волками дрался и побеждал. Раз, говорит, напали на него восемь — не справился, отгрызли бедняге голову. Ничего, подлечили, и я с ним еще три года охотился… Тут мужики на него только плевать не плевались — со смеху помирают. А он: верно, товарищи, нисколько не вру! Охотился, но только в деревню с ним заходить неудобно было! Ж… лаял!
Бучельникова и подхваливать незачем в его добродушной словоохотливости. Когда начинал он о ком-нибудь речи вести — забирался все дальше, то прибавлял к портрету другое — и вот уж живой человек перед глазами стоит.
— В Скиту он жил, на Шеверах, Косачев-то. Поселок надвое разделился — стоял по Чузику. Косачева Иваном Парфенычем звали, а собаке его кличка Пудель была — из-за курчавости да лохматости. И уши у нее лопухами висели. Какая порода — пойди разберись…
Дед Секлей умолкал на минуту, собирал слюну во рту в ком, проглатывал и продолжал:
— Добыл Косачев с Пуделем лося, ну и попался с ним, на егеря налетел. Дело на Косачева подали в суд. А было еще до последней реформы денежной. Присудили ему пять тысяч рубликов штрафу — пятьсот по нынешнему. Сел Косачев писать бумагу на имя Клемента Ефремовича Ворошилова. Написал и меня попросил прочитать, оценить, как там у него получилось. Ну, я читаю, осмысливаю. Пишет, что шел он с плотбища Армии «трещебой», значит, тайгой. Собака в одном густом, непроглядном месте залаяла. Подошел Косачев, послушал: в «трещебе» кто-то возится, пышкает. Конечно, медведь! Косачев испугался, подумал, что пришло ему время бороться за жизнь, приложился и выстрелил наугад… Тихо, мол, сразу стало: комара слышно над ухом. Пошел Косачев в «трещебу» смотреть, а там не медведь, а лось копыта откинул… Прочитал я эту писанину и говорю: не ври, Иван Парфеныч! За вранье с тебя еще пять тысяч взять надо. А пиши правду голую, как она есть. Смотри: жена у тебя больная, сам в преклонных годах, беден — ружья хорошего купить не на что, детей куча. Вот правда-то! Справку возьми в больнице о болезни жены, а в сельском Совете, что многодетен, укажи год своего рождения. Собери все документы и отошли, куда надумал… Однако, мне Косачев говорит, ты верно толкуешь. Написал, отослал и было ему помилование: заплатил всего половину того, что суд присудил…
— Это он напугал топором медведя? — спросил Гринашко.
— Косачев, Косачев!.. Смотреть покос на речку Ершовку пошел, медведь по пути ему встретился — пучки собирал. У Косачева ружье действительно было такое старье, что давно надо б выбросить. Ну что это за ружье, когда курки надеты без закрепления винтов? Приложился к пеньку Косачев и по курку топориком хлесть! Выстрелил — мимо, а курки в траву отлетели. Медведь на него смотрит, как умный на дурачка, лапой себе по уху тронул, мол, эх ты, Алеша! Стоит на дыбах, взирает, а Косачев раскрылатил рваный плащишко, поднял топор над головой, бежит на медведя, кричит: «Уходи, зарублю!» Медведь и убрался…
— Есть чудаки на свете, — посмеявшись, сказал Гринашко.
— А потом с ним была еще хлеще история. С обувью приходилось трудно, детей у Косачева полно. Решил он коженку выделать и обувку нашить. Пошел на рям, стал рубить с комля лиственницу, толщиной пол-обхвата, примерно, чтобы кору потом для дубления снять. Рубил, рубил и не по-людски все: со всех сторон, кругом заточил ее, как карандаш! Лиственница возьми да и упади, но не плашмя, а стоймя. Косачев ногу убрать не успел, лиственница ему острием бахил и стопу проткнула, и как пригвоздила в кочках. Другие деревья ее поддерживают, она и стоит… Орал он там в ряму долго, пока жена не услышала. Вышла на крыльцо и говорит: «Опять этот Нольдик блажит!» Был там такой, дурачком прикидывался, блаженным, чем и кормился, лентяй! Жена Косачева как только сказала «Нольдик блажит», а Нольдик мимо тихонько идет. Разобрались, привели под руки Косачева и по насту раным-рано утром отправили в Парамоновку, в больницу… В рыбкоопе Косачев сторожил базу. Базу ограбили, Косачева избили, и он после от побоев и помер…
— Люблю я рассказы твои про стариков-чудаков слушать, — искренне признался Гринашко. — Память у тебя богатая, дед Секлей!
Бучельников молча накладывает в печку дров, наливает чай в кружку, выпивает его с сахаром и сухарем. Спать еще рано, можно и дальше глагольствовать.
— А деда Полуницу возьми, — начинает он исподволь после чая. — На рыбалке, на Пашкиной речке, рыбы наловят, наварят, сядут есть. Полуница слова деда своего обязательно повторит: «Водяной батюшка, иди с нами хлеб-соль кушать!» И слышит будто бы Полуница, как вода забурлит, забурлит и стихнет… На охоте то же самое повторяется: «Лесной батюшка, иди с нами хлеб-соль кушать!» И слышит опять Полуница, как тайга зашумит, зашумит и видно будто ему, как с елок иголки сыплются.
— Почитали природу старые люди-то, — обмолвился Гринашко. — Не то что нынче стало: взял от нее сполна да еще под дых ее трахнул чем-нибудь поувесистее…
— Этот дед Полуница торговал мясом, пушниной, богатым был. А жил в селе Коровино, что на речке Пузе стоит, вернее — стояло когда-то. Зайдет к нему важный кто, он старухе команду дает: «Подавай, старая, очищенную с широкой стороны!» И тут же важному гостю похвастается: «Я с купцами знался, деньги имел и не пил»… Накопил денег он, правда, кучу, а жил со старухой вдвоем. Вдруг приехали к нему две племянницы средь зимы, в сапожках. Полуницу это так поразило, и он говорит: «В копытцах? Зимой? Помереть можно!» Сразу им отвалил по тысяче на обмундирование.
— Жадным считали, а он — ничего, — заметил сват.
— В Скиту был дед Лось — тот прижимистый до удивления! Попросят у него стамеску или рубанок, он кивнет — заходи, погляди, мол, как тут у меня все аккуратно лежит. Покажет рубанки, фуганки, долота, шершебки и спросит: «Видал?» Тот, кто просить пришел, похвалу, восторг выразит. Дед Лось головой
