действительно, как только ему напоминали о Жулике, впадал в истинное переживание, подобно тому же Хрисанфу Мефодьевичу о его славном Шарко.
— Эх, Жулик, Жулик, — вздохнул Иван Александрович. — Такого, как он, у меня больше не было и не будет…
Жулик мог по двое суток лежать «под соболем» — держать зверька на дереве. Уже не получалось лая — одна хрипота, а все не уходил, ждал хозяина. Однажды сын Гринашко, тоже Володя, вырубал из коряжника, из дупла, соболька да впопыхах в сумерках рассек собаке полбока — три ребра развалил! Домой в рюкзаке его притащил. Иван Александрович с работы домой вернулся, видит — жена с заплаканными глазами у печи стоит. Рассказала, что сын кобеля поранил… Подошел Гринашко к собаке, она чуть хвостом шевельнула. Взял ее, поднял, смотрит она на хозяина со слезами на помутневших глазах, то руку полижет, то зубами слегка сожмет: так ей больно и совестно. Позвонили в Кудрино ветеринару Чагину, тот выслушал и спросил, есть ли дома медвежий жир. Оказалось, что есть. Мажьте, говорит Чагин, рану обильно этим жиром и давайте по ложке столовой три раза в день… Недели две минуло — лайка ожила: чисто все заросло, не гноилось. И запросился опять Жулик в лес. Володя Бучельников собрался дорогу мять на бульдозере — ноябрьские праздники были. Люди гуляют, а ему, как дорожнику, некогда. Грузы по трассе везут днем и ночью на нефтяные промыслы, а тут перед этим буранило, болотины перемело. Ехал Володя в дорогу надолго, взял с собою ружье, может, где по пути глухари, косачи попадутся. Жулик увидел — рвется с цепи, скулит. Взял в кабину, отправились… Расчищает заносы Володя, буровит снег. К вечеру сильный мороз поднажал. Жулик бегал по кромке дороги и глухаря поднял. Села огромная черная птица на самой макушке сосны. Володя мотор заглушил, пошел скрадывать, выстрелил. Сразу глухарь не упал, а пролетел еще метров сто. Собака подранка найти помогла, Володя вернулся с добычей, положил тяжелый трофей в кабину, стал заводить, а пускач прихватило. Пока грел, мотор запускал — совсем стемнело. Нож у бульдозера поднятый был, начал его опускать — резко вышло, с лязгом о мерзлую землю. И что-то кольнуло в сердце — будто всхлип или стон услыхал. Выскочил, забежал вперед, а там, под ножом бульдозера, собака лежит, пополам рассеченная. В кочках лежала, в траве…
— Володя тогда вместе со мной по Жулику плакал, — проговорил Иван Александрович. — Как заведем разговор, так слеза подступает, в носу свербит… Вот ведь судьба у собаки! От топора спасли, а бульдозером насмерть решили.
— Человек человеку рознь по судьбе и характеру. Собака собаке тоже, — высказался Сергей Данилович и оглянулся: по пятам за ним понуро шагал Бакулка. — Смотри, даже бегать по сторонам ленится! Твой Серый помаленьку следочки, пеньки обнюхивает, а этот безрадостный, ничто не интересует его, будто и не собачьей породы.
— Охотника из него не получится, я сразу сказал. На унты ценный мех! От жира лоснится. — Гринашко остановился. — От того берега начнем мерять. Достану шнур…
Он ловким движением плеч сбросил рюкзак, стал развязывать. Бучельников, глядя ему в затылок, беззвучно посмеивался.
— А помнишь, на прошлой охоте Блохин из Кудрина своего кобелька в зимовье привозил? Тоже бакулка! Побегал немного с нами по тайге и к избушке вернулся. Мы тогда на другой день утром в зимовье пришли. Пес за день и ночь так проголодался, что кисы с охотничьих лыж сожрал и дерево в щепки изгрыз.
— Лыжи добрые были… Я сказал Блохину, когда еще соберется сюда, чтобы не брал ту собаку. Беспутным не по лесам бегать, а на цепи по дворам сидеть и брехать на кого ни попадя.
Шнур Гринашко достал. Белый, смотанный и завязанный, как вожжевка, он еле приметно лежал на снегу. Бучельников поднял его из-под ног, положил на левую руку в изгиб локтя. Они спустились к речке. Запорошенные снегами, в набирающем силу рассвете стояли вдоль берега моторные лодки. Когда уже шли по льду, Сергей Данилович показал кивком головы на высокий ярок, искромсанный мощными гусеницами вездеходов.
— Это здесь мой Володя тогда страху набрался, — сказал Бучельников.
— То самое место, — подтвердил Гринашко. — Страшное лето было, впору и голову потерять…
Сухое, знойное лето без пожаров никак не обходится. Прежде в Нарыме засухи редко бывали, также, как и гроза в январе. Больше дождями мочило, чем солнцем выжаривало. Но в последние десятилетия засухи появлялись, как незваный и надоедливый гость. По три месяца кряду не выпадало ни капли, утрами не было видно ни рос, ни туманов. Такую вот сушь пережили недавно: страшное было лето…
Горели тогда кедровники на Миллионном и Котовском. Перестойные были леса, лет по триста стояло у них за плечами. Старость покрывала мохом стволы и сучья, лишайники сплошь обсидели комли и корни. Великаны, кубов по четырнадцать каждый, нередко валились в бурю со стоном и хрястом, обнажая трухлявую сердцевину. У Гринашко возникла мысль вырубать осторожно и понемногу Миллионный и Котовский. С лесхозом достигли договоренности, и кедровые эти массивы отдали осиповцам на порубку с условием делать ее аккуратно. Этот пункт в договоре можно было и не оговаривать, ибо Гринашко по складу натуры не мог вредить тайге. Кедрачи перестойные начали вырубать узкими лентами, с сохранением всего подроста, не применяя валочные машины. Только взялись за умную, плановую разработку, как пришел приказ свыше — не трогать кедровники. Гринашко повесил голову — пропадет древесина. Да и какая! Подсчеты давали объем: два миллиона кубометров. С одного кедра выходило шесть «пятер», шесть концов по пять с половиной метров. Гнилья в тех борах было много, и уже короед завелся. Не исключалась опасность появления шелкопряда. Если еще и этот мохнатый зверь в образе проволочно-шерстистой гусеницы навалится, то никакой химии с вредителем не справиться: разденет бор дочиста, хвоинки не оставит. Но шелкопряд, очаги которого уже были замечены, прийти не успел: кедровники искромсал огонь.
Пожар тушили всем миром. Да разве потушишь, когда огня — море, а техники — сущий пустяк. У людей, собранных сюда отовсюду, в руках были лопаты. С их помощью и сдирали мох, чтобы не дать огню переползти дальше. Но пламя искало и находило выходы, доставало все дальше и дальше. Риску, трудов хватало, а
