кабину ныряет. И зимой на заносах ему достается! Клин потащит по профилям — троса лопаются.
Бучельников, слушая речи свата, похмыкивал. Он увязал мешок, поставил его у порога, снял со штыря на стене ружье, патронташ, заткнул стволы масляной тряпкой, прислонил старую «тулку» к дверному косяку, а патронташ надел на пояс, туго им затянулся. Тут же висел короткий охотничий нож в кожаных ножнах.
— Кожу е… кожу е… кожу ели! — протянул он насмешливо, в своей обычной манере шутливого балагура, рассказчика. — Это так один друг малограмотный житие святых читал! Поразило его, когда дочитался до смысла, что святые так скудно жили — кожу ели! Ничего, сват. Как говорится, где наша не пропадала! Собрались и пойдем. Меня Фаина не держит! Видишь, стоит улыбается… Я еще чай не пил. Давай, сват, со мной по литровой по кружечке на дорожку!
Гринашко от чая отказался, но присел подождать.
— Пей, дед Секлей, наедайся, — приговаривал со смешком Гринашко. — Ты, Фаина, ему наливай пожирней, а то что-то и блесток не видно!
Сергей Данилович пошвыркивал чаем, дул на горячий пар.
— Ты говоришь — лесу доброго много болота съели! Тысячи кубометров каждый год недосчитывались. А уже пять лет на чижапских борах толкаемся. Много взяли оттуда, но и потеряли значительно. То что в болота уложишь, раньше в план шло, защитывалось. Потом это дело прикрыли. Вот тут и пошли убытки. Плачешь, а валишь в болото первосортный сосняк. А не будешь гатить — ничего и не вывезешь!.. На меня начальник один из области все по телефону шумел: «Что ты на своем зимнике по неделе пропадаешь?!» Отвечаю: «Эта дорога ни в какое сравнение с другими не идет — все в ней тонет, все вязнет!» Он поучает оттуда, из теплого кабинета: «Вы ее мните, накатывайте! Знаем мы зимники! Знаем, как кур общипывать!» Я в сердцах ему выложил: «Возьмите и покажите на месте здесь! У нас весь поселок стоит на бугре — песок просеянный. А стоит Чузик перешагнуть, податься в чижапскую сторону, так начинаешь торфяную жижу хлебать!» Допек я его — прилетел. С утра снаряжаться давай. Я хлеба с собой десять буханок беру. Начальник мой глаза вытаращил: зачем, мол, столько? А там у меня, говорю, мужики из болот теплый пар выпускают, им трудно и голодно. Если не привезем припасы — заматерят нас с тобой… Ладно, сели на трактор, поехали. И пяти-шести верст не продвинулись — вот уж и техника наша, утопшая и разутая, начала попадаться. Механизаторы злые, на слово лютые. Шум, гам. А тут я еще к ним со своей глоткой луженой подхлестнулся. Да только что кричать, когда действовать надо. Лед толстый вроде, коркой схватился, а как наступит какая машина потяжелее, так проломит, поюзгается и сидит, точно медведь в петле. Давай эти корки льда мы нарочно кромсать, чтобы тепло из пучины выпустить и холоду туда напустить. Вскроешь болото, загонишь в него мороз да бревен побольше, смотришь, схватило, сковало — можно вперед немножко продвинуться. И так в разных местах, по нескольку раз ломали лед и заново намораживали… Видит начальник мой такую картину и уж молчит, в карман за советом не лезет… Семь дней мы так ехали с ним до лесоучастка! Мужики у костров снег в ведрах таяли, чай кипятили и с хлебом, что я прихватил, да с салом, что про запас у них было, пили. Завтрак, обед и ужин — все вместе. Дождались мы с тем товарищем вертолета, который вахту привез, и в Осипово. Напарился он в бане, восстановил на хорошей кормежке силенки и перед тем, как в город лететь, мне сказал: «Дорога у тебя каторжная. Лес, по ней вывезенный, оплачивать золотом надо!» Я про людей стал говорить, мол, они тут двужильные, с верблюжьей выносливостью. И свои, постоянные! А те, которые, значит, залетные, долго не выдерживают — на пригорки бегут, где повыше, посуше.
Бучельников глазами посверкивал сквозь чайный пар, слушая речи свата: любил, когда хвалили коренных осиповцев, отмечали их тяжкий труд.
— Гнус, болота, мороз — все на своем горбу переносим, — закруглял разговор Иван Александрович. — Зимой рано с постели соскакиваем, а летом — еще раней, чтобы, как говорится, успеть управиться до паутов. Не будет трудового человека, не станет и начальства на земле. Пойдем-ка с тобой, дед Секлей, да как следует лямку потянем! Пока все харчи не съедим, не попустимся.
— Мужику пахарю работа слаще сахару, — присказкой ответил Сергей Данилович.
На улице была сутемень. Бучельников поманил собаку. Нехотя приюлил от сарая грудастый, лобастый пес, по внешнему виду чистокровная лайка.
— Не знаю, как его до меня величали, а я Шариком окрестил, — сообщил сват свату. — С буровой знакомый привез. Может, пойдет кобелишка за зверем.
— За колбасой! — фыркнул Гринашко. — Наверняка подхалим, лизоблюд, одним словом — бакулка. Вот и кличка ему настоящая, кстати: Бакулка. У столовой буровиков был первым подъедалой. Поди еще курит и водку пьет!
Бакулка сидел, задрав морду, будто высматривал что-то в звездном, еще не просветленном небе.
— Во, во! — Гринашко ткнул рукой воздух над головой. — Вертолет дожидаешься, парень? Бурильщики прилетят — котлетку песику бросят! Бакулка — вахтовая собака.
— Совсем опорочил беднягу, — обидчиво буркнул Сергей Данилович, нутром чувствуя, впрочем, что сват его прав. — Тайга покажет, какой он такой…
— Ну кто, дед Секлей, тебе за здорово живешь в наших урманных местах отдаст добрую лайку? Опытный, умный, а тут как мальчишка судишь… Я здесь четверть века, уйму собак перебрал. Были хорошие, такие, как Серый сейчас, старик уже, правда, А лучшим из лучших — Жулик один. Вот его да Шарко Хрисанфа Мефодьевича только и можно рядом поставить. Обоих нету в живых, а память по ним осталась светлая…
Сергей Данилович вообще не был спорщиком по-пустому, но возразить всегда мог, когда считал это нужным: у него про запас всяких историй; случаев, бывальщины хранилось в голове и на сердце много. Свату он собирался ответить насчет собак, о том, как их хвалят, вздыхают по ним хозяева, чуток позже, а теперь не мешал Гринашко переживать по утрате Жулика, в смерти которого был косвенно виноват его сын — Володя Бучельников.
А Гринашко
