Степан Трофимович всё шел, а его всё еще не сажали.Гениальная догадка мелькнула в его голове:
– Вы, может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я –профессор, то есть, если хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui,c’est comme за qu’on peut traduire.[247] Я бы очень хотел сесть, и я вам куплю…я вам за это куплю полштофа вина.
– Полтинник с вас, сударь, дорога тяжелая.
– А то нам уж оченно обидно будет, – вставила бабенка.
– Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C’est encore mieux, j’aien tout quarante roubles, mais…[248]
Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиямивтащили и усадили в телегу, рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидалего. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем нео том, о чем надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости умамгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.
– Это… это как же сзади корова? – спросил он вдруг самбабенку.
– Чтой-то вы, господин, точно не видывали, – рассмеяласьбаба.
– В городе купили, – ввязался мужик, – своя скотина, подиты, еще с весны передохла; мор. У нас кругом все попадали, все, половины неосталось, хошь взвой.
И он опять стегнул завязшую в колее лошаденку.
– Да, это бывает у нас на Руси… и вообще мы, русские… ну да,бывает, – не докончил Степан Трофимович.
– Вы коль учителем, то вам что же в Хатове? Али дальше куда?
– Я… то есть я не то чтобы дальше куда… C’est-а-dire,[249] як одному купцу.
– В Спасов, надо-ть быть?
– Да, да, именно в Спасов. Это, впрочем, всё равно.
– Вы коли в Спасов, да пешком, так в ваших сапожках неделькубы шли, – засмеялась бабенка.
– Так, так, и это всё равно, mes amis,[250] всё равно, –нетерпеливо оборвал Степан Трофимович.
«Ужасно любопытный народ; бабенка, впрочем, лучше егоговорит, и я замечаю, что с девятнадцатого февраля у них слог несколькопеременился, и… и какое дело, в Спасов я или не в Спасов? Впрочем, я имзаплачу, так чего же они пристают».
– Коли в Спасов, так на праходе, – не отставал мужик.
– Это как есть так, – ввернула бабенка с одушевлением, –потому, коли на лошадях по берегу, – верст тридцать крюку будет.
– Сорок будет.
– К завтраму к двум часам как раз в Устьеве праходзастанете, – скрепила бабенка. Но Степан Трофимович упорно замолчал. Замолчалии вопрошатели. Мужик подергивал лошаденку; баба изредка и короткоперекидывалась с ним замечаниями. Степан Трофимович задремал. Он ужасноудивился, когда баба, смеясь, растолкала его и он увидел себя в довольнобольшой деревне у подъезда одной избы в три окна.
– Задремали, господин?
– Что это? Где это я? Ах, ну! Ну… всё равно, – вздохнулСтепан Трофимович и слез с телеги.
Он грустно осмотрелся; странным и ужасно чем-то чуждымпоказался ему деревенский вид.
– А полтинник-то, я и забыл! – обратился он к мужику скаким-то не в меру торопливым жестом; он, видимо, уже боялся расстаться с ними.
– В комнате рассчитаетесь, пожалуйте, – приглашал мужик.
– Тут хорошо, – ободряла бабенка.
Степан Трофимович ступил на шаткое крылечко.
«Да как же это возможно», – прошептал он в глубоком ипугливом недоумении, однако вошел в избу. «Elle l’а voulu»,[251] – вонзилосьчто-то в его сердце, и он опять вдруг забыл обо всем, даже о том, что вошел визбу.
Это была светлая, довольно чистая крестьянская изба в триокна и в две комнаты; и не то что постоялый двор, а так приезжая изба, вкоторой по старой привычке останавливались знакомые проезжие. СтепанТрофимович, не конфузясь, прошел в передний угол, забыл поздороваться, уселся изадумался. Между тем чрезвычайно приятное ощущение тепла после трехчасовойсырости на дороге вдруг разлилось по его телу. Даже самый озноб, коротко иотрывисто забегавший по спине его, как это всегда бывает в лихорадке с особеннонервными людьми, при внезапном переходе с холода в тепло, стал ему вдруг как-тостранно приятен. Он поднял голову, и сладостный запах горячих блинов, надкоторыми старалась у печки хозяйка, защекотал его обоняние. Улыбаясь ребячьеюулыбкой, он потянулся к хозяйке и вдруг залепетал:
– Это что ж? Это блины? Mais… c’est charmant.[252]
– Не пожелаете ли, господин, – тотчас же и вежливопредложила хозяйка.
– Пожелаю, именно пожелаю, и… я бы вас попросил еще чаю, –оживился Степан Трофимович.
– Самоварчик поставить? Это с большим нашим удовольствием.
На большой тарелке с крупными синими узорами явились блины –известные крестьянские, тонкие, полупшеничные, облитые горячим свежим маслом,вкуснейшие блины. Степан Трофимович с наслаждением попробовал.
– Как жирно и как это вкусно! И если бы только возможно undoigt d’eau de vie.[253]
– Уж не водочки ли, господин, пожелали?
– Именно, именно, немножко, un tout petit rien.[254]
– На пять копеек, значит?
– На пять – на пять – на пять – на пять, un tout petit rien,– с блаженною улыбочкой поддакивал Степан Трофимович.
Попросите простолюдина что-нибудь для вас сделать, и он вам,если может и хочет, услужит старательно и радушно; но попросите его сходить за водочкой– и обыкновенное спокойное радушие переходит вдруг в какую-то торопливую,радостную услужливость, почти в родственную о вас заботливость. Идущий заводкой, – хотя будете пить только вы, а не он, и он знает это заранее, – всёравно ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения… Не большекак через три-четыре минуты (кабак был в двух шагах) очутилась пред СтепаномТрофимовичем на столе косушка и большая зеленоватая рюмка.
– И это всё мне! – удивился он чрезвычайно. – У меня всегдабыла водка, но я никогда не знал, что так много на пять копеек.
