После внезапного и неожиданного свидания с Лизой, которое яуже описал, пустился он еще в большем самозабвении далее. Большая дорогапроходила в полуверсте от Скворешников, и – странно – он даже и не приметилсначала, как вступил на нее. Основательно рассуждать или хоть отчетливосознавать было для него в ту минуту невыносимо. Мелкий дождь то переставал, тоопять начинался; но он не замечал и дождя. Не заметил тоже, как закинул себесак за плечо и как от этого стало ему легче идти. Должно быть, он прошел такверсту или полторы, когда вдруг остановился и осмотрелся. Старая, черная иизрытая колеями дорога тянулась пред ним бесконечною нитью, усаженная своимиветлами; направо – голое место, давным-давно сжатые нивы; налево – кусты, адалее за ними лесок. И вдали – вдали едва приметная линия уходящей вкосьжелезной дороги и на ней дымок какого-то поезда; но звуков уже не было слышно.Степан Трофимович немного оробел, но лишь на мгновение. Беспредметно вздохнулон, поставил свой сак подле ветлы и присел отдохнуть. Делая движение садясь, онощутил в себе озноб и закутался в плед; заметив тут же и дождь, распустил надсобою зонтик. Довольно долго сидел он так, изредка шамкая губами и крепко сжавв руке ручку зонтика. Разные образы лихорадочной вереницей неслись пред ним,быстро сменяясь в его уме. «Lise, Lise, – думал он, – а с нею се Maurice[237] …Странные люди… Но что же это за странный был там пожар, и про что они говорили,и какие убитые?.. Мне кажется, Stasie еще ничего не успела узнать и еще ждетменя с кофеем… В карты? Разве я проигрывал в карты людей? Гм… у нас на Руси, вовремя так называемого крепостного права… Ах боже мой, а Федька?»
Он весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «Ну что,если где-нибудь тут за кустом сидит этот Федька; ведь, говорят, у него где-тотут целая шайка разбойников на большой дороге? О боже, я тогда… Я тогда скажуему всю правду, что я виноват… и что я десять лет страдал за него, более чем онтам в солдатах, и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles;il prendra les roubles et il me tuera tout de même».[238]
От страху он неизвестно почему закрыл зонтик и положил егоподле себя. Вдали, по дороге от города, показалась какая-то телега; он сбеспокойством начал всматриваться:
«Grâce а Dieu[239] это телега, и – едет шагом; это неможет быть опасно. Эти здешние заморенные лошаденки… Я всегда говорил о породе…Это Петр Ильич, впрочем, говорил в клубе про породу, а я его тогда обремизил,et puis,[240] но что там сзади и… кажется, баба в телеге. Баба и мужик – celacommence а être rassurant.[241] Баба сзади, а мужик впереди – c’esttrès rassurant.[242] Сзади у них к телеге привязана за рога корова,c’est rassurant au plus haut degrè».[243]
Телега поровнялась, довольно прочная и порядочная мужицкаятелега. Баба сидела на туго набитом мешке, а мужик на облучке, свесив сбокуноги в сторону Степана Трофимовича. Сзади в самом деле плелась рыжая корова,привязанная за рога. Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича,а Степан Трофимович так же точно смотрел на них, но когда уже пропустил их мимосебя шагов на двадцать, вдруг торопливо встал и пошел догонять. В соседстве телегиему, естественно, показалось благонадежнее, но, догнав ее, он тотчас же опятьзабыл обо всем и опять погрузился в свои обрывки мыслей и представлений. Оншагал и, уж конечно, не подозревал, что для мужика и бабы он, в этот миг,составляет самый загадочный и любопытный предмет, какой только можно встретитьна большой дороге.
– Вы то есть из каких будете, коли не будет неучтивоспросить? – не вытерпела наконец бабенка, когда Степан Трофимович вдруг, врассеянности, посмотрел на нее. Бабенка была лет двадцати семи, плотная,чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которыхсверкали белые ровные зубы.
– Вы… вы ко мне обращаетесь? – с прискорбным удивлениемпробормотал Степан Трофимович.
– Из купцов, надо-ть быть, – самоуверенно проговорил мужик.Это был рослый мужичина лет сорока, с широким и неглупым лицом и с рыжеватоюокладистою бородой.
– Нет, я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose,[244]– кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотсталдо задка телеги, так что пошел уже рядом с коровой.
– Из господ, надо-ть быть, – решил мужик, услышав нерусскиеслова, и дернул лошаденку.
– То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? –залюбопытствовала опять бабенка.
– Это… это вы меня спрашиваете?
– Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не поздешнему месту у вас сапоги такие…
– Сапог военный, – самодовольно и значительно вставил мужик.
– Нет, я не то чтобы военный, я…
«Любопытная какая бабенка, – злился про себя СтепанТрофимович, – и как они меня рассматривают… mais, enfin[245]… Одним словом,странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними».
Бабенка пошепталась с мужиком.
– Коли вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезем, если толькоприятно станет.
Степан Трофимович вдруг спохватился.
– Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому чтоочень устал, только как я тут влезу?
«Как это удивительно, – подумал он про себя, – что я такдолго шел рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к нимсесть… Эта “„действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное…»
Мужик, однако, всё еще не останавливал лошадь.
– Да вам куда будет? – осведомился он с некотороюнедоверчивостью.
Степан Трофимович не вдруг понял.
– До Хатова, надо-ть быть?
– К Хатову? Нет, не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком;хотя слышал.
– Село Хатово, село, девять верст отселева.
– Село? C’est charmant,[246] то-то я как будто бы слышал…
