Мамаша молодого человека была богатейшая помещица соседнейгубернии, а молодой человек приходился отдаленным родственником Юлии Михайловныи прогостил в нашем городе около двух недель.
– Нет, я подальше, я в Р… Часов восемь в вагоне прожитьпредстоит. В Петербург? – засмеялся молодой человек.
– Почему вы предположили, что я так-таки в Петербург? – ещеоткрытее засмеялся и Петр Степанович.
Молодой человек погрозил ему гантированным пальчиком.
– Ну да, вы угадали, – таинственно зашептал ему ПетрСтепанович, – я с письмами Юлии Михайловны и должен там обегать трех-четырехзнаете каких лиц, черт бы их драл, откровенно говоря. Чертова должность!
– Да чего, скажите, она так струсила? – зашептал и молодойчеловек. – Она даже меня вчера к себе не пустила; по-моему, ей за мужа боятьсянечего; напротив, он так приглядно упал на пожаре, так сказать, жертвуя дажежизнью.
– Ну вот подите, – рассмеялся Петр Степанович, – она,видите, боится, что отсюда уже написали… то есть некоторые господа… Однимсловом, тут, главное, Ставрогин; то есть князь К… Эх, тут целая история; я,пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу – сколько, впрочем, рыцарство позволит… Этомой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
Молодой человек, косивший глаза на Эркеля, притронулся кшляпе; Эркель отдал поклон.
– А знаете, Верховенский, восемь часов в вагоне – ужасныйжребий. Тут уезжает с нами в первом классе Берестов, пресмешной один полковник,сосед по имению; женат на Гариной (née de Garine[232]), и, знаете, он изпорядочных. Даже с идеями. Пробыл здесь всего двое суток. Отчаянный охотник доералаша; не затеять ли, а? Четвертого я уже наглядел – Припухлов, наш т—скийкупец с бородой, миллионщик, то есть настоящий миллионщик, это я вам говорю… Явас познакомлю, преинтересный мешок с добром, хохотать будем.
– В ералаш я с превеликим и ужасно люблю в вагоне, но я вовтором классе.
– Э, полноте, ни за что! Садитесь с нами. Я сейчас велю васперенести в первый класс. Обер-кондуктор меня слушается. Что у вас, сак? Плед?
– Чудесно, пойдемте!
Петр Степанович захватил свой сак, плед, книгу и тотчас же свеличайшею готовностью перебрался в первый класс. Эркель помогал. Ударил третийзвонок.
– Ну, Эркель, – торопливо и с занятым видом протянул впоследний раз руку уже из окна вагона Петр Степанович, – я ведь вот сажусь сними играть.
– Но зачем же объяснять мне, Петр Степанович, я ведь пойму,я всё пойму, Петр Степанович!
– Ну, так до приятнейшего, – отвернулся вдруг тот на окликмолодого человека, который позвал его знакомиться с партнерами. И Эркель ужеболее не видал своего Петра Степановича!
Он воротился домой весьма грустный. Не то чтоб он боялсятого, что Петр Степанович так вдруг их покинул, но… но он так скоро от негоотвернулся, когда позвал его этот молодой франт, и… он ведь мог бы ему сказатьчто-нибудь другое, а не «до приятнейшего», или… или хоть покрепче руку пожать.
Последнее-то и было главное. Что-то другое начинало царапатьего бедненькое сердце, чего он и сам еще не понимал, что-то связанное совчерашним вечером.
Глава седьмая
Последнее странствование Степана Трофимовича
I
Я убежден, что Степан Трофимович очень боялся, чувствуяприближение срока его безумного предприятия. Я убежден, что он очень страдал отстраху, особенно в ночь накануне, в ту ужасную ночь. Настасья упоминала потом,что он лег спать уже поздно и спал. Но это ничего не доказывает; приговоренныек смерти, говорят, спят очень крепко и накануне казни. Хотя он и вышел уже придневном свете, когда нервный человек всегда несколько ободряется (а майор,родственник Виргинского, так даже в бога переставал веровать, чуть лишьпроходила ночь), но я убежден, что он никогда бы прежде без ужаса не мог вообразитьсебя одного на большой дороге и в таком положении. Конечно, нечто отчаянное вего мыслях, вероятно, смягчило для него на первый раз всю силу того страшногоощущения внезапного одиночества, в котором он вдруг очутился, едва лишь оставилStasie[233] и свое двадцатилетнее нагретое место. Но всё равно: он и при самомясном сознании всех ужасов, его ожидающих, все-таки бы вышел на большую дорогуи пошел по ней! Тут было нечто гордое и его восхищавшее, несмотря ни на что. О,он бы мог принять роскошные условия Варвары Петровны и остаться при ее милостях«comme[234] un простой приживальщик»! Но он не принял милости и не остался. Ивот он сам оставляет ее и подымает «знамя великой идеи» и идет умереть за негона большой дороге! Именно так должен он был ощущать это; именно так должен былпредставляться ему его поступок.
Представлялся мне не раз и еще вопрос: почему он именнобежал, то есть бежал ногами, в буквальном смысле, а не просто уехал на лошадях?Я сначала объяснял это пятидесятилетнею непрактичностью и фантастическимуклонением идей под влиянием сильного чувства. Мне казалось, что мысль оподорожной и лошадях (хотя бы и с колокольчиком) должна была представляться емуслишком простою и прозаичною; напротив, пилигримство, хотя бы и с зонтиком,гораздо более красивым и мстительно-любовным. Но ныне, когда всё уже кончилось,я полагаю, что всё это тогда совершилось гораздо проще: во-первых, он побоялсябрать лошадей, потому что Варвара Петровна могла проведать и задержать егосилой, что наверно и исполнила бы, а он наверно бы подчинился и – прощай тогдавеликая идея навеки. Во-вторых, чтобы взять подорожную, надо было по крайнеймере знать, куда едешь. Но именно знать об этом и составляло самое главноестрадание его в ту минуту: назвать и назначить место он ни за что не мог. Ибо,решись он на какой-нибудь город, и вмиг предприятие его стало бы в собственныхего глазах и нелепым и невозможным; он это очень предчувствовал. Ну что будетон делать в таком именно городе и почему не в другом? Искать се marchand?[235]Но какого marchand? Тут опять выскакивал этот второй, и уже самый страшныйвопрос. В сущности, не было для него ничего страшнее, чем се marchand, которогоон так вдруг сломя голову пустился отыскивать и которого, уж разумеется, всегоболее боялся отыскать в самом деле. Нет, уж лучше просто большая дорога, такпросто выйти на нее и пойти и ни о чем не думать, пока только можно не думать.Большая дорога – это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца, – точножизнь человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключаетсяидея; а в подорожной какая идея? В подорожной конец идеи… Vive la granderoute,[236] а там что бог даст.
