взял — и статностью, и выправкой, и лицо симпатичное. Да и умный, видать. Приятно было думать, что во главе коммунистов области такой хороший и умный человек. Одно смущало: почему он оттягивает настоящий разговор? И о чем будет этот разговор? Может, что-нибудь секретное? Или тяжелое для Петра Филипповича? Тогда зачем и почему радушный прием с обедом? Подход?
Не останавливаясь, Никитин наконец нарушил молчание.
— Григорий Петрович Половнев, слесарь-инструментальщик завода имени Дзержинского, — твой сын? — проходя мимо сидевшего Половнева и удаляясь в сторону большой выходной двери, спросил он.
Половнев слегка вздрогнул: не случилось ли чего с Гришей?
— Да, — ответил он, повернувшись и глядя Никитину в спину. — А вы знаете его?
— Еще бы не знать! Чудесный коммунист, стахановец. Родина и партия должны спасибо тебе сказать, что вырастил и воспитал такого сына. Он ведь добровольно ушел в армию. Это тебе известно? — Теперь Никитин шел обратно и пристально взглянул на гостя.
— Известно. — Половнев все сильней начинал волноваться. — А вы почему вспомнили его?
— Как же не вспоминать! Сын твой на войну пошел не без моего содействия. Партком и райком не пускали Григория Петровича. Замечательный работник высокой квалификации. У него была бронь. Но он так настойчиво добивался… и я помог ему. Наверно, ты рассердишься.
— Почему я должен рассердиться?
— Да как же! Молодой человек… семейный… двое детей, а я разрешил снять с брони.
— Ну, Григорий-то не такой уж молодой.
— А тебе только очень молодых жалко?
— Всех жалко, Владимир Дмитрич, — со вздохом сказал Половнев. — Но что же поделать! Война, государство наше в большой опасности. Тут уж не до жалости.
И подумал: «Все-таки Александр Егорыч доложил о нашем июльском разговоре. Вот сейчас и начнет стариковские мозги мои вправлять секретарь областного комитета партии. Затем, похоже, и вызвал!»
Никитин снова искоса посмотрел на Половнева, некоторое время помолчал, потом спросил:
— Писем от Григория не получал?
— Из лагерей, где военную подготовку он проходил, три письма было. Четвертое — об отправке на фронт… больше известий не имею.
— А я недавно получил от него из Москвы. Под бомбежку эшелон попал, в котором он ехал.
— Под бомбежку? — встревоженно спросил Половнев, приподнимаясь и чувствуя, как всего его в жар бросило. — Нельзя письмо посмотреть?
В памяти встала сцена у кузни, когда Демьян Фомич принес ему извещение о смерти Ивана. «Держись, старик, держись! — останавливал себя Половнев. — Похоже, что-то недоброе с Гришей».
— Да ты сиди, сиди, не пугайся, — успокаивал Никитин. — Ничего страшного. Шибануло немного Григория Петровича… А домой писать не стал. Случай, дескать, пустяковый, зачем родителей расстраивать. Особенно боится, что мать узнает и будет мучиться. Но я решил, что ты-то должен знать. Прочти. А матери не говори.
Никитин прошел к своему столу, выдвинул один из ящиков и, взяв письмо, вернулся, протянул его Половневу, а сам снова стал прогуливаться вдоль стенки.
У Половнева задрожали руки, когда из конверта, надрезанного с одной стороны, вынимал исписанный лист тетрадной бумаги в клетку.
Милые, издавна знакомые мелкие буковки с завитушками. Прочитав письмо, он немного успокоился. Григорий сообщал, что его во время бомбежки ударило взрывной волной и он оказался в госпитале. Двадцать третьего августа его выписывают и отправляют на фронт.
Значит, уже выехал: сегодня двадцать шестое.
Облегченно вздохнув, Половнев положил свою недокуренную потухшую папиросу в стоявшую на столе большую хрустальную пепельницу, спросил негромко:
— Насчет Григория, стало быть, вызывали меня?
— Не только. — Никитин продолжал прохаживаться с заложенными за спину руками. — Есть другое, более важное дело… и очень серьезное. Слыхал, что ты и сам просился на фронт. Правда?
— Правда, Владимир Дмитрич. Было такое.
«Значит, все-таки доложил Александр Егорыч о нашем разговоре… ох и хитер. Все он знал… и зачем меня вызывали, знал».
— А теперь? — строго спросил Никитин.
— Да и теперь готов.
— Правильный и хороший ответ, — одобрительно сказал Никитин. — В войну при самодержавии кем был?
— Рядовым.
— А в Богучарской дивизии?
— Начал отделенным, а кончил взводным.
— Стало быть, военный опыт есть?
— Кой-какой.
Никитин остановился и некоторое время в раздумье смотрел в пол. Потом положил окурок своей, тоже давно потухшей папиросы в ту же хрустальную пепельницу, в которой одиноко белел окурок Половнева, медленно и внятно выговаривая каждое слово, спросил:
— А командиром большого воинского соединения количеством около батальона смог бы?
— Что вы, Владимир Дмитрич! — почти испуганно воскликнул Половнев. — В эту войну могу только рядовым… и на крайний случай пулеметчиком… С пулеметом «максим» хорошо знаком. А командиром батальона не гожусь. Ведь это высшее образование надо иметь, а у меня — ЦПШ!
— Что это такое?
— Церковноприходская школа о трех классах, Владимир Дмитрич.
Никитин усмехнулся:
— Первый раз слышу. Но звучит солидно. ЦПШ! Я подумал: центральная партийная или политическая школа. Может, были такие в двадцатые годы?
— Может, и были, да мне в них учиться не довелось, — с грустинкой сказал Половнев.
— Но командиром партизанского отряда, по-моему, ты вполне сможешь.
— Партизанского могу, — кивнул Половнев. — Если, конечно, не больше взвода.
— Сколько наберешь сам?
— Сам? — Половнев недоверчиво посмотрел на секретаря обкома — не шутит ли? — Где же и как я буду набирать?
— В колхозе… в своем колхозе. — Никитин опять прошел к своему столу, взял несколько листов бумаги, карандаш, вернувшись, положил их перед Половневым. — Пиши, на кого можешь надеяться…
Долго Половнев составлял список партизанского отряда. Полагая, что отряд этот будет немедленно собран и под его командованием переправлен в тыл неприятеля, он отбирал таких, которых с наименьшим ущербом можно было взять из колхоза. И пока писал — в нем подымалось бодрое и победное чувство: осуществится все-таки его желание схватиться с немцами, с которыми, похоже, недовоевал он в ту войну.
Набралось тридцать восемь человек — мужчин от сорока до пятидесяти пяти — пятидесяти шести лет. Председателя, бригадиров, конюхов, животноводов в список не включил, без них в хозяйстве неминуче начнется развал. Зато, поколебавшись малость, записал Аникея Травушкина. «Мы его по хозяйственным нуждам приспособим, например сапоги тачать, кашу варить. Думается, не откажется, если всерьез за Москву душой болеет, а не для видимости. Ну, а откажется, леший с ним!» Что касается остальных, то в их согласии Половнев не сомневался, а в ком сомневался, того не вписал. «Мал отряд получается, но, может, Владимир Дмитрич или Александр Егорыч добавят».
6
Когда список был закончен, Никитин, все время прогуливавшийся вдоль столов, подсел сбоку. Стал просматривать, спросил, почему не указаны партийность и год рождения. Половнев ответил, что подобные сведения в точности помнит лишь о коммунистах, а об остальных — приблизительно. Никитин согласился и на приблизительные. Половнев проставил. Никитин подтянул список к
