Очень глупо, конечно — ведь у сэра Райнера тоже вполне мог быть брат. И даже не один.
Правда, уже на следующий день, когда дорогой брат учтиво попросил меня не держать стремя Марии — лучше он сам это сделает — это странное, тонкое счастье куда-то подевалось. Так, осталось глубоко в голове — ночные холмы, светлячки в белых гроздьях ночных цветов, расплывающиеся — от слез — звезды и мы трое. Наверное, моя семья.
Они радовались, а я отчаянно думал — Роланд, приезжай. Приезжай скорее, ты мне нужен. Ты мне нужен, нужен, нужнее всех других. И ни тогда, ни год спустя я не знал, что дурного я мог ему сделать.
Глава 6. Поединок
Монастырь показался из-за края леса — как всегда, неожиданно. Дорога там делает крутой поворот, и белая церковь просто-таки выпрыгивает из-за деревьев вам навстречу. И, как всегда, я испытал эту странную тягу… бывшую со мной со времен, когда в церковь меня водил отец. Не то хочется туда, не то — поскорее — прочь. На свободу.
Я успел вовремя, это было ясно по светящимся изнутри церковным витражам. Как раз к первой службе дня, полуночнице. Монахом быть тяжко: у них богослужение шесть раз в день, а спят они два раза по четыре часа. А с полуночи до двух у них первая месса, вот так. И почему бы это мне не хотелось стать монахом, угадайте, господа школяры. В том числе и потому, что я очень люблю спать.
Монастырская церковь — высокая, светло-серая, почти белая, с длинным шпилем колокольни — стоит за внешними вратами, от остальных зданий отделенная еще одной толстой стеной. Монастырь — это ведь маленькая крепость, готовая ко всему, в том числе — и к осаде. Особенно важно это у нас, в Окраинной Христиании, со всех сторон окруженной языческими землями. Аббатство-то наше древнее, его еще святой Мартин основал; правда, церковь тогда была совсем другая, приземистая и маленькая, вовсе без колокольни. Ее всего лет сто назад как следует перестроили. А сами монастырские домики остались, как раньше — квадратные такие, низенькие, с окошками вроде бойниц. И на внутренней стене сохранились бойницы — не хуже, чем у нашего герцога в крепости.
Но внешняя стена — тоже не тоненькая… И ворота на ней крепкие, вроде наших. Пустят ли ночью в аббатство незваного гостя? На ночь-то все запирается! А бодрствующие монахи все, наверное, в церкви, вместе с привратником… Впервые за всю дорогу мне стало очень нехорошо и страшно.
Я выпрямился в седле — потому что до сих пор ехал, ссутулившись в размышлениях — и гордо подъехал к воротам. Как и ожидалось, они были заперты. Ворота и днем-то открывались только по праздникам, а в обычные дни мы въезжали в церковный двор через узкую калитку. Решив не отступать ни за что, я спешился и принялся изо всех сил дергать за веревку колокола у ворот. Он заколотился у меня над головой, особенно громко в тихий ночной час; но из церкви слышалось пение — и за своими псалмами и антифонами, и как они там еще называются, монахи меня, конечно же, не услышали.
Я с горя разошелся вовсю. Одновременно звоня в привратный колокол, колотя в бревенчатые створы дверным молотком и выкликая настоятеля по имени, я поднял шум, который, наверное, перебудил всю монастырскую деревню; мой собственный конь пятился от ворот и прядал ушами, отнюдь не в восторге от такого трезвона и грохота. Рыцарю Мердоку, пожалуй, приходилось куда проще, думал я, яростно ударяя в калитку уже ногой.
Наконец — часов через десять, как мне казалось — на мои старания пришел некий ответ. С той стороны ворот явственно затопали ноги. Боясь упустить привратника, я снова заголосил — «Откройте! Эгей! Кто-нибудь!»
Наверху ворот приоткрылось малое окошечко; оттуда показался длинный нос и пара сердитых глаз, освещенных свечным фонариком.
— Кого еще Господь послал в такое время?
К голосу брата-привратника, не скрою, больше подошло бы выражение «черти принесли». Но мне оставалось быть вежливым, раз уж я хотел попасть вовнутрь.
— Слава Иисусу Христу, — выдал я монастырское приветствие, вовремя вспомнив, как это делал отец. Монах, хотя и нехотя, ответил по чину — мол, вовеки веков, аминь.
— Я барон Эрик Пламенеющего Сердца. Духовный сын вашего настоятеля.
Привратник поднял повыше руку с фонариком, недоверчиво изучая меня. как будто никогда не слыхивал о таком бароне. Может, так оно и было на самом деле — не так уж давно я бароном стал. Потом спросил наконец:
— Что ж вам, сэр, ночью тут понадобилось?
— Причаститься, — огрызнулся я, уже в самом деле начиная злиться. Небось моего отца они так не посмели бы расспрашивать! Глупые монахи… Мало ли что человеку ночью в церкви надобно, нужно сразу пускать, а потом уж приставать с вопросами. А как же священное право убежища? Jus asyli, выражаясь по-ученому? Может, меня разбойники преследуют, и я хочу у алтаря укрыться! Будь оно так, меня давно бы уже прирезали под самыми их воротами! Святой Мартин, я уверен, этого бы не одобрил.
Наконец привратник заскрипел засовами и опасливо пропустил меня во двор, не переставая коситься. Видно, такие приступы благочестия у рыцарей не вызывали у него доверия. Я мстительно кинул ему поводья коня и велел о нем позаботиться (так тебе и надо, лентяй! Глаза красные — сразу видно, не стоял на службе, а дрых у себя в караульной!) А сам помчался к церкви. Едва ли не бегом, надеясь, что дверь не заперта изнутри. Еще раз стучать и кричать — а там внутри отец Бонавентура! — очень уж не хотелось.
Церковь, к счастью, оказалась открыта. И я, как всегда на ее пороге, почувствовал себя лишним, маленьким и во всем подряд виноватым. На меня никто не обернулся; заняты были только передние скамьи, прихожан-то не присутствовало, одни монахи! И все эти монахи как раз стояли на коленях. Такие черные сгорбленные спины… Я шмыгнул прочь с алтарного прохода и тоже примостился на колени — на самую заднюю скамью, в тень колонны. И оттуда заметил две важные вещи: во-первых, отца Бонавентуру в красном, праздничном одеянии (сегодня что, торжество?) И во-вторых, что я успел как раз вовремя, в последний момент, потому что он только что совершил Пресуществление.
Во всяком случае, он стоял с чашей в руках и говорил склоненным перед ним черным братьям — строго, как всегда, будто готовый немедля отследить и наказать сомневающегося:
— Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца.
Горячая волна облегчения прокатилась по всему моему телу. Я успел. Какие-то спутанные образы — Роланд на коне, с больными, тусклыми глазами… Рыцарь Мердок (я сам, только старше и красивее, чем есть), берущий чашу двумя руками… Мертвый отец — последний раз я был в этой церкви, когда по отцу служили заупокойную… В общем, я пропустил момент, когда все поднялись с колен и двинулись вперед, вкушать Святые Дары. Я вскочил, хлопая глазами — очередь к отцу Бонавентуре с чашей в руке уже иссякала, монахов-то было всего ничего, и причащались не все они, а не больше десятка. Тут меня впервые заметили, и я чувствовал на себе изумленные взгляды, пока шел по ярко освещенному алтарному проходу, и шаги мои звучали слишком громко, заставляя всех оглядываться. Даже тех, кто по сторонам склонил головы, не поднимаясь с колен. Уши мои горели (хорошо хоть, скрытые под волосами), когда я пристроился в конец очереди, за крохотным, горбатым монашком, делая вид, что все идет как должно. «Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей»… Я повторял и повторял стихи у себя в голове, чтобы не думать — а вдруг отец Бонавентура ничего мне не даст? Просто посмотрит в глаза, сожмет губы в жесткую линию — и отвернется, как будто меня и нет. Или еще хуже — спросит чего-нибудь. Например, когда я последний раз исповедался.
