что я за человек. Вероятно, я очень безлична, что так легко перенимаю вычитанные качества.
Девушка говорила вяло и равнодушно, все время не переставая пить чай и хрустеть печеньями. Травину казались ее слова неестественными и слишком литературными, хотя, по-видимому, Ревекка никогда не говорила так искренне, как теперь. Она между тем продолжала мечтательно:
— Одна история, не помню чья, не выходит у меня из головы, несколько сентиментальная, но трогательная. Может быть, я ее особенно запомнила потому, что героиню там зовут Ревеккой, как и меня…
— Ревеккой?
— Да. Это была любовная история, всех осложнений которой я уже не помню, но девушка, Ревекка, решила пожертвовать собою для счастья того, кого она любила. Она утопилась в Иматре. А тот человек был успокоен, спасен как-то, так что эта смерть была не напрасной.
Травин посмотрел на девушку с удивлением. Опять показалось ему, что она ломается. Ревекка, кончив, сидела и сонливо вертела в пальцах чайную ложечку.
— Вы уверены, Ревекка Семеновна, что вы читали этот рассказ?
— Нет. Может быть, я и сама его выдумала.
— Вы его не сами выдумали, но и не читали, — вы его слышали от меня, и рассказ этот именно про меня. Со мной случилась такая история.
— С вами? Может быть! Я часто забываю, у меня в памяти бывают такие выемки. Вот помню, а рядом забыла, потом опять помню. Это болезненно, разумеется, и утомительно, когда вспоминаешь.
Помолчав, она добавила:
— Жалко, что это не повесть, а действительный случай.
— Почему?
— Может быть, все было не так, как мне представляется, и я ничего не могу поделать, а в повести: как хочу, так и бывает.
— Нет, все это было, только утопилась не девушка, а ее родственница. Ревекка просто умерла.
— Для вас?
— Говорят.
— Вы верите, что это возможно?
— Верю.
— Всего важнее, что ее звали Ревеккой, это всего важнее.
— Почему?
— Ах, имена так много значат, так много значат! Вы не верите этому? Если бы меня звали Юлией, я была бы романтической любовницей, преодолевала бы препятствия и кончила бы трагически[9]. У меня даже лицо было бы другое, потому что я уверена, что всякий носит такое лицо и такое имя, какого достоин.
Травин ясно видел связь в словах своей собеседницы и в то же время боялся это заметить. Он сделал попытку облегчить, обезвредить этот разговор, переведя его на шутливую беседу.
— А что должен делать человек, который носит имя Павел?
Но девушка ответила совершенно серьезно:
— Не знаю. Я не думала об этом. Я только знаю, что должна делать Ревекка.
— Что же?
— Вы сами знаете, и я вам говорила об этом.
— Вы имеете в виду мой рассказ?
— Да, я имею в виду ваш рассказ и нахожу, что настоящая Ревекка должна пожертвовать жизнью для того, кого любит.
— Но ведь есть и такие Ревекки, которые сами не знают, любят ли они кого-нибудь.
— Есть и такие.
Травина начинало раздражать, что девушка, отвечая, повторяет слова вопроса, и он сердито посмотрел на Ревекку: та сидела неподвижно с автоматическим и упрямым лицом. В комнате стлался дымок; или самовар чадил, или Павел курил слишком много. Ночные сумерки были в самом темном своем часе. Временами черты сидящей будто исчезали из его зрения, только глаза блестели необыкновенно, почти нестерпимо. Ревекка между тем продолжала:
— Есть и такие: я не из их числа.
Травин с тоскою подумал:
— Хоть бы кто окно разбил, разразилась бы гроза, оркестр грянул бы плясовую, — стряхнуться, стряхнуться! На свежий воздух из сонной теплицы. Serres chaudes![10]
Он не любил никогда Мэтерлинка. Пробовал даже двинуть ногой — не может. Даже страх взял. Вдруг, как во сне сталкиваешь навалившуюся гору, с огромным напряжением воли, переложил с места на место чайную ложечку и хрипло произнес:
— Ведь это же все пустяки, Ревекка Семеновна! Вы никого не любите и умирать ни за кого не станете! Это всё литература!
— Я люблю вас! — медленно проговорила Ревекка, не двигаясь.
«Вот оно, вот оно!» — колесом пронеслось в голове у Травина. Он вскочил и бегал по комнате, бессвязно и долго восклицал, что этого не может быть. Девушка выслушала, не двигаясь, и повторила:
— Я люблю вас, Павел Михайлович, именно вас. Вы не ослышались, и это оказывается возможным.
Травин внимательно взглянул на Ревекку. Лицо ее было неподвижно, только глаза продолжали блестеть, да у бровей быстро дергалась жилка, предвещая, что скоро эта окаменелая напряженность сменится бурными слезами или мягкой, сердечной расслабленностью. Павел Михайлович сделал последнюю попытку отсрочить, отдалить объяснение, которого, сам не зная почему, так боялся. Он сказал в тон Ревекке:
— А Андрей Викторович?
— Какой Андрей Викторович?
— Стремин.
Девушка потерла лоб, вспоминая:
— Ах да, этот офицер! Ну и что же?
— Разве его вы не любите?
Ревекка дребезжаще и редко рассмеялась.
— Нет-нет.
— Тогда я не понимаю вас, вашего чувства, вашего поведения.
— Когда я — не я, когда я — не Ревекка, мне нравится быть той, которую хотят во мне видеть. Этому офицеру нужна ведьма, странное существо, демоничка, может быть, злодейка, которая причиняла бы ему зло и имела бы непреодолимое влияние. Вот я и такая, я читала про таких героинь.
— Для вас это — игра, развлечение, а он страдает, может с ума сойти. Я это знаю.
— А я не страдаю, я не схожу с ума? Этого вы не знаете, глупый малый? — грозно молвила Ревекка, и жилка быстрее забилась на виске. Травин молчал и смотрел, как стихало лицо девушки, наконец глаза потухли, виски перестали биться, розовая теплота окрасила кожу, рот размяк, вновь приобрела способность склоняться шея, и слеза, желтая от рыжей ресницы и медного в ней самовара, повисла, блестя. Эта перемена на глазах происходила сверху вниз, начиная с волос, словно с потолка спускалась мягкая и благостная умиротворенность. Ревекка сказала совсем другим, уже обычным своим голосом:
— Я все помню, Павел Михайлович, и все это правда. Это не бред и не экзальтация чувств. Я люблю вас, давно люблю. Зная, что вы любите дочь генерала Яхонтова, я хотела устроить ваше счастье, устранить с вашей дороги этого офицера. Если бы все удалось, вы бы никогда и не узнали, что это моих рук дело. Вы были бы счастливы. Но я не раскаиваюсь, что все рассказала. Вероятно, так надо было. И не бойтесь, пожалуйста, еще каких-то последствий от моих признаний. Взаимности я не ищу, я знаю, что это невозможно! Вот…
Ревекка кончила и сидела, как задумавшаяся купальщица. Рассеянная и жалостная улыбка, какой еще не
