боевого друга. Да, гибель комиссара усилила наше рвение быть такими, каким был он. Эту решимость я прочитал в глазах Липаева, на лицах моих друзей пограничников, что стояли, склонив головы над могилой.
Прогремел прощальный ружейный залп. В облачное небо ушли трассирующие пули. И покраснели облака…
Северное сияние
Эвакуация раненых шла по такому же сложному пути, как и высадка десанта. Санитарный катер маневрировал мучительно долго, Я лежал в трюме, и через открытый люк виделись красные облака — думы о гибели комиссара не покидали меня.
На берегу Мотовского залива, должно быть в Ура-Губе, меня снова тряхнуло взрывом бомбы, и последняя черточка света в моих глазах исчезла. Голова наполнилась разноголосым птичьим гомоном.
«Ти-ти, чик-чик, тюви-тюви» — пищало в ушах, потом все заглохло, и я полетел в какую-то бесконечно глубокую даль…
Очнулся в палате мурманского госпиталя.
— Смотрите, братцы, — бархатно гудел чей-то басок, — парень, видать, в себя пришел, а то неделю теленком мычал. Глаза таращил, а не видел.
— Фамилия-то его как? Эвон какой, на койке не вмещается…
— В том и дело, никто не знает… Привезли, документов при нем нет. Чей, откуда родом, неизвестно. Так и записали на довольствие: «Бесфамильный».
Как сквозь беспокойный сон воспринимаю разговоры. Потом явственнее:
— Т-и-ш-е! Врачи.
И тут же скрип сапог, отрывистый говор.
— У этого великана раны на ноге зарубцуются быстро.
Я понял — речь шла обо мне. Трудно было открыть глаза. Веки будто склеивались намертво. Голова шумела пчелиным роем и кружилась, как после долгого катания на каруселях.
— С головы повязку снимите, на брови и подбородок положите наклейки, — распорядился врач.
— Бесфамильному наклейки? — переспросил мягкий, как послышалось мне, доверчивый женский голосок.
— Да, ему, у него есть теперь и фамилия: сегодня лейтенант документы принес, исправьте в истории на… Васильев.
Чувствую, как легко и проворно снимают повязку, осторожно отдирая ее от бровей.
— Он! — вскрикнула женщина… Узнаю!..
— Кто он?
Вдруг сразу полегчало… Я узнал голос Лены. Той самой Лены, что расспрашивала меня в Мурманске, как попасть к нам на заставу, к Терьякову. Она стоит передо мной, перебирая бинт. Пока вижу ее одну, все остальное расплывается и качается перед глазами.
Это была неожиданная встреча.
Госпиталь жил своими заботами. Усилия врачей, сестер, нянечек возвращали бойцам то единственное, ради чего они шли на смерть, — жизнь. И жизнь приходила ко многим. Но если и здесь, в госпитале, смерть вырывала кого-либо из защитников Родины, то остальные раненые еще больше проявляли упорства и желания выздороветь. Настойчивые просьбы слышались с коек:
— Сестра, харчей прибавь, силенка нужна…
— Костыли выдайте… Свежего воздуха вдохнуть пора…
— Братишки, голову приподнимите, на свет, на улицу глянуть, — всегда последним просил раненный в живот моряк и, закусив губы, поддерживаемый друзьями, подолгу смотрел в окно на кусок синего неба, твердил: — Вот оно какое — бездонное. — И, налюбовавшись небом, он требовал: — Сестра-а-а, скоро ль накормишь…
И ему, как ребенку, вливали в рот несколько ложек бульона. Потом делали укол — снимали боль в кишечнике. Так изо дня в день, до тех пор, пока не унесли на повторную операцию. Унесли и не принесли…
К концу сентября я почувствовал себя лучше.
Как-то утром, еще до обхода врачей, в палату осторожно открылась дверь. Вошла Лена. За ней следом девушка. Они быстро зашагали ко мне.
— Маида! — удивился я, приподнявшись.
Это — медицинская сестра нашего батальона Маида, которая почему-то считает, как мне говорили ребята, что я спас ей жизнь, вытолкнув из-под пулеметной очереди «мессершмитта».
— У тебя, Федор, седина на висках. В двадцать два года… Это слишком, — заметила Маида.
На тумбочке появился стаканчик конической формы, зажаренная картофелина — мурманский деликатес, несколько ломтиков хлеба, сыр и — о, чудо! — небольшая бутылка шампанского — граммов на триста под блестящей пробкой. Маида открыла ее, и в стакане заискрилась ароматная пена. Пену осадила жидкость коньячного цвета, налитая из шкалика. Маида советует выпить одним махом. Я не могу — жалко губить такое сочетание живых красок. Они слоятся в три этажа и, плавно перемещаясь, оставляют на стенках стакана слой перламутровых поясков.
Подавая мне стакан, похожий на кусок радуги, Лена сказала:
— Пей, это же лекарство.
Я оглянулся на товарищей. Все смотрят в пол. Повременил, не зная, что сказать. Как трудно быть счастливым среди больных друзей…
Пропустив один глоток приятной жидкости, я протянул стакан соседу:
— Глотни и передай дальше.
— Этого делать нельзя, — сказал сосед.
— Почему?
— Знаю, потому и говорю. Уйдут сестры, тогда и поясню.
Лена и Маида вышли.
— Пей все сам до конца, дубина бесчувственный. Девушка принесла тебе «Северное сияние». По-нашему — это признание в любви. А ты хотел разделить ее любовь на всех, разве так можно?!
Организм постепенно обретал силы. Меня перевели в более обширную палату — целый корпус выздоравливающих. Гимнастика, прогулки, сытые обеды помогали забывать о швах, глушили боль.
Пожалуй, нигде не встретишь такого скопища тактиков и стратегов без высших званий и положений, как в госпитальных палатах выздоравливающих. Сюда стекается самая подробная информация о положении дел на фронтах начиная от стрелковой ячейки, от окопа боевого охранения до штаба армии и выше. Вся эта информация, поступающая из уст непосредственных участников событий, очевидцев и живых свидетелей, собирается в общий котел доброй сотни умов, обсуждается, а затем следуют заключения и выводы. Каждый рисует в уме или на бумаге карту боевых действий по своему масштабу и, владея множеством полученных сведений, находит место своей роте. Разумеется, его рота приняла на себя главный удар, потому он, представитель ее, оказался здесь, в госпитале. Но рота могла не выдержать этого удара и погибнуть бесследно, если бы в самый решающий момент он — вот этот самый тактик и стратег в звании рядового — не открыл огонь из пулемета по флангу противника. Рота выдержала, значит, и батальон выстоял, а от устойчивости обороны батальона зависела судьба полка, дивизии, армии…
Или, скажем, мне стало известно именно здесь, в госпитале, что исход боев на рубеже Большой Западной Лицы перечеркнул планы гитлеровских генералов — захватить Полярное и Мурманск любой ценой. Ну и как тут умолчать о роли нашего славного 181-го батальона в решении столь сложной задачи! Общими усилиями войск фронта, морской пехоты и кораблей мы заставили генерала Дитля топтаться на месте больше двадцати дней, а затем вместо наступления на Мурманск он вынужден был просить у Гитлера разрешения перенести сроки выполнения задуманной операции на более позднее время. Как ни говори, первый удар мы выдержали.
