младший лейтенант Иванов. — Пленного решил бить… Трое суток строгача…
— Ты поспешил, — шепнул мне сержант, — сердце Козюберды бьется. Мы передали его бойцам четырнадцатой дивизии. Лошади у них есть. Может, успеют вовремя в госпиталь доставить…
— Помолчи, сержант.
Мы попрощались с разведчиками Козюберды. Весь остаток пути я думал о славном разведчике, храбром офицере, преданном ленинским идеям коммунисте. Нет, за Козюберду мы еще сведем счеты с гитлеровцами!
А вот и бойцы, которые вели бой за высоту, а теперь отходят. Их человек пятьдесят. Это остатки одного из батальонов 14-й дивизии, который вот уже три недели вел бои в окружении. Действия наших десантов помогли воинам батальона прорвать кольцо, и теперь они идут на соединение с нами.
* * *
Двигались около десяти часов.
По ту сторону Лицы за островерхой, поблескивавшей от солнечных лучей горою ухали немецкие пушки. Снаряды рвались невдалеке от нас. Мы залегли. От свежих воронок несло гарью… Впереди чернел прибрежный лес. Обожженные деревья толпились на берегу, словно намереваясь испить воды из порожистой Лицы — русской реки. Батальон перебрался в этот лес, и людей не видно — они стали зарываться в землю.
Один из взводов батальона попытался форсировать Лицу, но враг не дремал… Все ясно, предстоит еще одна и, кажется, не легкая схватка.
Иду к разведчикам батальона. Они добыли где-то приказ по корпусу Дитля. Переводчик переписал на русский язык первую страницу.
Приказ начинался с призыва: «Солдаты великой Германии, перед вами пал Крит. Вы покорили Францию, победили Чехословакию и Польшу. Скоро вся Европа будет послушна вам. Теперь впереди богатый город Мурманск. Ваши зимние казармы должны быть там…»
— Комиссар приказал раздать копию этого приказа агитаторам рот и взводов, — сказал мне командир взвода разведки. — Возьми один экземпляр в свою роту.
Однако читать этот приказ в своей роте я не стал: все спали мертвецким сном. Свалился и я.
Проснулся и удивился — тишина, ни выстрелов, ни движения людей. Рядом, в неглубоком окопчике, комбат В. А. Романычев и комиссар П. А. Зыков. Они напряженно вглядываются в прибрежный рельеф на той стороне реки. Там, на вражьем берегу, одна из наших рот. Она зацепилась за подножие высоты и, как видно, ждет, когда остальные роты начнут переправляться через Лицу. И моих друзей не видно. Почему не разбудили — ума не приложу. Прислушиваюсь.
— Тишина не нравится мне, комиссар. Не к добру. Да и роту там подкрепить надо.
— Думаешь, противник попрет раньше, чем мы переправим весь батальон? — спросил комиссар.
— Не думаю, а уверен, Николай Александрович, пойдут!
Этот разговор будто выбросил меня из окопа.
Вдруг сопка, которую занимал враг на той стороне, подернулась вспышками орудийных залпов. Снаряды встряхнули наш берег. Комбат, пригибаясь, ходко побежал на правый фланг и скрылся за вздыбленным валом земли. Комиссар, комкая в руке фуражку, смотрел, как враги спускались с высоты и наседали на роту за рекой.
— Сомнут, гады! Сомнут роту, — неизвестно кому говорил он.
Стрельба нарастала. Она вскоре превратилась в сплошной треск и свист. Снаряды ложились то в реку, то на берег, то сзади нас.
От Романычева по ходам сообщения приполз связной. Зыков подозвал Кондрашечкина, находившегося неподалеку в окопчике, махнув фуражкой, сказал:
— Пора!
Кондратечкин выскочил из окопа, крикнул:
— Рота, за мной!!!
И вот бойцы ринулись вперед. Вброд форсируем Лицу. С нашей ротой идет комиссар. Лобовой огонь с высоты не берет нас — мертвое пространство. Лишь с обрыва, справа, посвистывают пули крупнокалиберного пулемета.
Комиссар на секунду остановился, машет фуражкой.
— Вперед! Вперед, пограничники…
Кричал он уже, по-моему, с последним вздохом и остановился тут не по своей воле. Остановился, затем, неуклюже изогнувшись, плюхнулся в воду.
— Комиссар упал! — крикнул кто-то за моей спиной.
— Молчи! — вскричал я не своим голосом, и, подхватив на руки мертвого комиссара, вытащил его под обрыв берега. А затем, вымахнув на берег и не чувствуя под собой ног, обогнал ротного, бойцов, что были впереди.
Перед глазами замелькали ноги в крагах. Спешу догнать. Это гитлеровский офицер. Он поворачивается и бьет из пистолета, но не останавливается. Пули свистят справа, слева, над головой. Приподнимаю карабин. Фашист перепрыгнул окоп, еще раз повернулся и бросил, как мне показалось, черный комок в лицо. Меня обдало жаром. С ходу валюсь на землю. Не знаю почему, но тяну руки к своей фуражке, отлетевшей в сторону. Кто-то наступил на нее, кто-то стукнул меня сапогом в живот. Мне все стало казаться красным… Выхватываю лопату, взмахиваю ею. Она тоже стала казаться красной… Встаю… Горы, небо, далекие бегущие впереди люди — все одного цвета. Бойцы, обутые в красные ботинки с обмотками, в красных гимнастерках проносятся мимо… Падаю. Кто-то тряхнул меня за плечи. Резкий запах нашатыря ударил в нос, въелся в глаза, будто сдирая с них красную пелену.
— Посиди, — насильно придавил меня к земле санитар.
И снова ощутил резкий запах нашатыря. В глазах стало светлеть. Небо, горы, река приняли нормальный цвет. К реке длинной цепочкой шли бойцы нашего батальона. С соседней высоты, справа, откуда бил крупнокалиберный пулемет, спускались бойцы еще одного батальона из 14-й дивизии. Они помогли нашему батальону вовремя, и враг был опрокинут.
Меня принесли к месту переправы.
Подошел Липаев:
— Ну вот, брат Федор, когда паскудный офицеришка оторвался от тебя, моя пуля догнала его… Уложил. Один патрон всего израсходовал, но уложил.
Убитых, что лежали по кустам, перенесли на пригорок. Большинство погибло в реке.
Большая Лица, Большая Лица, кто тебя забудет! Здесь погиб комиссар Николай Александрович Зыков.
Кондрашечкин и комбат стояли на бугре свежей земли. Перед ними строй пограничников и бойцы батальона 14-й дивизии. Говорил Иван Петрович Кондрашечкин. Говорил тихо, скорбно:
— Родина-мать всем нам нарекла сейчас одно имя — защитники России. Нести такое имя должны мы честно, до последнего вздоха, как комиссар Зыков…
Надо мной склонился Липаев. Выслушав речь командира роты, он сказал:
— Если фашисты радуются, что убили нашего комиссара, то тем хуже для них. Не спрашивай — почему. Сам отвечу. У нас, у северных людей, живет в памяти легенда: злой идол срубил дерево, и тут же на его глазах появилось два, срубил два — появилось четыре… И если до прихода этого злодея в наших краях были только перелески, то теперь, посмотри на карту, — тайга от Урала до самой тундры… Растет, раздвигается.
Я лежал на спине, смотрел в глаза Липаева. Сознание мое работало четко, только сказать ничего не мог — губы слиплись, и сил не хватало разорвать их. Лишь в мыслях мог поддержать я
