я увидел санитаров. Они несли тяжело раненного Бурталова. Того самого Бурталова, который вместе со мной прикрывал отход заставы на исходе первой недели войны. Сегодня он находился в боевом охранении. Бледные, обескровленные губы чуть шевелились. Он бредил, не узнавал меня.
— Добейте! Друзья мои, добейте!
— Несите, несите, — послышался за спиной басовитый голос. Я оглянулся. Это командир нашей роты Кондрашечкин.
— На засаду наткнулись, но ничего, мы смяли ее. Сделали вызов, посмотрим, как они его примут, — пояснил он так, словно смертельная рана Бурталова была всего-навсего искрой перед глазами, а впереди огромное на весь горизонт пламя яростного огня.
К вечеру посыпал мелкий дождь. Тяжелые облака поплыли низко над нашими головами. В роту пришел батальонный комиссар Зыков. Лицо его было серое, цвета скалы, блестели только глаза. К широкому ремню прикреплены гранаты-лимонки. В потертой деревянной колодке ниже пояса висел маузер. Предваряя разговор о том, что нашему батальону предстоит здесь, в тылу врага, действовать ни день, ни два, а до тех пор, пока противник не откажется от наступления на Мурманск, батальонный комиссар заставил нас подумать над простым, по-будничному мирным вопросом: что значит счастье в жизни человека? После его беседы мы даже заспорили. Ведь у каждого свое понятие о счастье: любовь, дружба, мирная жизнь, исполнение мечты — все это относится к счастью в жизни человека. Вот, оказывается, чем был озабочен комиссар — разбудить в нас думы о завтрашнем дне, о цели жизни, чтоб мы в этой обстановке не считали себя обреченными и не теряли человеческого облика. Уходя, комиссар широко улыбнулся и напомнил:
— Защита вашего счастья сейчас — лопата. Не забудьте, для чего она выдана вам на этом рубеже.
И мы заработали лопатами как дьяволы, не замечая усталости. Пожилой солдат нашего батальона Тездев с остервенением вгрызался в каменистый грунт, прокопал ко мне ход сообщения.
— Хорошо сказал комиссар: земля, матушка наша, в бою главный защитник жизни… Жизнь — главное счастье.
Я обрадовался правильному понятию Тездева. Мне захотелось сделать ему приятное. Достаю трофейную зажигалку.
— Может, сгодится. Возьми.
— А сам как? — удивился он.
— Не курю.
— Спасибо, сынок, спасибо.
Как и следовало ожидать, через сутки шквал артиллерийского и минометного огня потряс нашу высоту. Под прикрытием артогня крупные силы противника подкрались вдоль речки к нашему расположению. Туман будто помогал им наползать на нас.
Тездев выскочил из окопа.
— Не подходить, сучьи выродки, бить буду!!!
Но они шли.
— У-бью-ю-ю! — неистово кричал Тездев, бросившись вперед.
Командир роты Кондрашечкин не ожидал, видимо, такого от старого солдата, попытался даже остановить его, но понял, что это уже невозможно, что дружными действиями роты удастся опрокинуть наступавшего противника. И он тут же гаркнул:
— Впе-р-ед!
Рота по примеру Тездева ринулась в контратаку.
— Вперед! Впе-ред!..
Фашисты заколебались. Затрещали автоматные очереди, на траве чуть впереди меня завертелся Москвин.
Бросаю ему бинт и бегу дальше. Не хочу отставать от тех, кто идет впереди. Они уже повернули гитлеровцев вспять и вот-вот ринутся через речку. А вода почернела — там барахтаются в темно-зеленых мундирах солдаты и офицеры противника.
Немецкие минометы и пушки ударили по реке, не щадя своих и не давая переправиться нам.
Мы закрепились на прежнем рубеже и пулеметным огнем добивали фашистов, отступавших по тем же самым порогам реки, по которым шли сюда. Первая попытка врага столкнуть нас с занятых позиций в его тылу закончилась провалом. Западная Лица снова размежевала борющиеся стороны: на правом берегу советские пограничники, на левом — горные стрелки Дитля.
От бессонницы и наступившего расслабления слипаются веки. Возле меня присел Тездев. Он вернулся сюда позже всех. Как яростно он бросился в контратаку и как неохотно возвращался. Видать, недоволен тем, что штык сухой, — фашисты поспешили уйти от него, не приняли штыкового удара.
— Сволочи! — вырвалось у него из груди. — Разозлили старика и ходу дали, но все равно… вон их сколько там запнулось. — Тездев показал глазами на реку. Там, на перекате, действительно чернело несколько трупов. Река несла их на север. Они то показывались над водой, то снова волна захлестывала их. По берегу раскидано оружие. Немецкие автоматы, каски, котелки, ранцы…
Справа и слева от нас загремели артиллерийские залпы. Это, как потом выяснилось, вступили в бой батальоны главных сил десанта, высаженного 14 июля кораблями Северного флота.
Поднимаюсь на самую вершину нашей высоты к наблюдателям, прошу у них бинокль. Хочу предугадать — куда нас должны бросить. Не будем же мы сидеть тут без дела, коль решено отвлекать внимание врага от Мурманска. Бинокль притянул к моим глазам высоту, отмеченную на карте цифрой 314,9. Над ней поднимались черные столбы взрывов. В вышине сновали самолеты. Отсюда было трудно разобрать чьи. Ближе к нам, на двугорбой высоте, густо рвались снаряды. В окулярах бинокля виднелись группы людей. Одни, подобно муравьям, опускались к подножию, другие ползли им навстречу…
Бой шел, как прикинул я на глазок, приблизительно на десятикилометровом участке. Даже и в лощинах, в тылу наших войск, беспорядочно громыхала стрельба. Едва успел вернуться в роту, в свой окоп, как меня встретил связной:
— Васильев, к ротному. В разведку тебя с друзьями посылают. Младший лейтенант Иванов поведет.
Мутовилин, Липаев, Дорошенко, Терьяков ждали меня возле окопа младшего лейтенанта. Перед нами стояла задача пробраться вдоль реки километра на два — до соседней сопки, с которой слышалась стрельба; выяснить, кто там ведет бой, при случае добыть «языка». Уяснив обязанности каждого, мы тронулись.
Пока мы добрались до намеченной высоты, стрельба на ней прекратилась. У подножия встретили группу усталых бойцов — семь человек. Их возглавлял плечистый сержант, лицо крупное, рябоватое, шея забинтована. Бойцы вели пленного в офицерской шинели без погон.
— Разведчики Козюберды, — представился сержант. Поделились едой, куревом… Присели, закурили.
— А где же сам лейтенант? — спросил младший лейтенант Иванов.
Сержант посмотрел на пленного, сказал:
— Возвращались к своим и вот этого прихватили. Видать, важный субчик. Егеря за нами погоню устроили, выручить его хотели. Лейтенант сам за пулемет ложился… Отбились и опять пошли. И вдруг пуля его подрезала. Охнул, подмял кусты. Я поднял его. Сто пудов весит, обмяк. В госпиталь, говорит, в госпиталь…
Рассказчик перевел дух, хмуро огляделся и долго дрожащими пальцами искал свои губы, чтоб раскурить гаснущую самокрутку.
— На высотке в лесочке присели отдохнуть, — продолжал сержант. — Пока оглядывались, а уж кто-то закричал: «Плохо ему, братцы, совсем плохо…»
Меня будто ошпарили кипятком. Все, что накипело в груди, сейчас переметнулось в кулак. Не помню, как развернулся и… Пленный опрокинулся… Он замотал ногами, придерживая руками окровавленный нос.
— Васильев! — возмутился
