слабо кивнул.
- Каждую ночь... сумасшедшее дерьмо. Даже когда мне удается заснуть, я просыпаюсь в холодном поту.
- Эти штуки там, - сказал Сент-Оурс, выглядел он неважно, - я не настолько крут, чтобы отрицать, что они добрались и до меня. Нет, не смотри на меня так, блять, Рутковский. Тебе тоже снятся сны. Нам всем снятся сны. Даже эти яйцеголовым.
- О... о чем твои сны? - Майнер хотел знать.
Рутковский поерзал на стуле, облизал губы. - Я не помню точно, но то, что помню... что-то о цветах или формах, движущихся существах, которые не должны двигаться.
- Я помню некоторые из своих, - сказал Сент-Оурс. Он вытащил сигарету, позволил дыму выплыть через ноздри и мимо этих широко раскрытых пустых глаз. - Город... мне снится город... но он не похож ни на один город, который вы когда-либо видели. Башни, и пирамиды, и шахты, соты, ведущие сквозь камень, никуда не выходят, кроме самих себя. Мне снится, что я лечу над городом, быстро двигаюсь, а со мной летят другие, и все они похожи на этих уродливых мудаков в хижине. Мы... мы летим, а потом ныряем вниз, в эти дыры и пустоты, потом... потом я просыпаюсь. Я не хочу вспоминать, что происходит в этих дырах.
- Мне тоже иногда снятся дыры, - признался Майнер, - как туннели, идущие вверх и вниз, влево и вправо... блуждаю в этих туннелях и слышу жужжание, как у ос, только это жужжание похоже на слова, которые я понимаю. Мне страшно до усрачки, во сне. Я знаю, что эти голоса что-то хотят от меня.
Он остановился. Ей-богу, этого было достаточно. Он не собирался идти дальше, он не собирался ковырять струпья своих кошмаров до тех пор, пока вся эта черная кровь не потечет снова. Он не собирался рассказывать им об остальном. Туннели и высокие каменные комнаты, эти существа стояли вокруг, пока Мейнер и десятки других лежали на столах. Существа... О Господи... эти существа собирались влезть в их головы и трогать их, втыкать в них вещи и взрезать их лезвиями света, проводя опыты над ними... и боль, вся боль... вонзающиеся в него иглы, режущие ножи, трубки, застрявшие в голове, и о, милый Иисусе, агония, агония, пока эти вибрирующие голоса продолжают говорить и говорить, руки, которые не были руками, а чем-то вроде веток или прутьев, которые разбирают его на части и собирают его снова...
Рутковский внезапно стал седым и старым: "Мне это не нравится, просто не нравится. Те сны... они такие знакомые, понимаете? Как будто я видел все это раньше, пережил все это дерьмо много лет назад. Это не имеет смысла".
Не имело. Не на поверхности. Но они все это чувствовали, это чувство знакомства, это дежавю, от которого они не могли избавиться. Оно преследовало их. Так же, как и в первый раз, когда они увидели мумии - все они безоговорочно знали, что видели их раньше, очень давно, и страх, который внушали эти существа, был врожденным и древним, обрывком воспоминаний из туманного, забытого прошлого.
"Да, я помню этих существ, как-то помню, - сказал Сент-Оурс, - ебать меня, но Гейтс точно открыл ящик Пандоры".
И, Боже, как это было правдиво.
Майнер знал, что это было правдой, как знал, что боится закрыть глаза даже на мгновение. Потому что, когда он это делал, приходили сны, и существа выплывали из темноты, эти жужжащие голоса в его голове, наполнявшие его, ломавшие его. А иногда, да, иногда, даже когда он не спал, когда просыпался от кошмаров в три часа ночи, весь в поту и дрожащий, чувствуя боль от того, что они сделали с ним или кем-то вроде него, он все еще слышал эти голоса. Высокие, вибрирующие и насекомоподобные, снаружи, разносимые ветром, зовущие его в бурю, а иногда и в хижину, где они ждали его.
Но он не собирался признаваться ни в чем из этого.
13
Конечно, Хейс не спал.
Он почти ничего не делал после своего возвращения из Хижины № 6, лишь пил много кофе с добавлением виски и принял несколько раз горячий душ, пытаясь стряхнуть это ужасное чувство осквернения, чувство, что его разум был захвачен и извращен чем-то дьявольским и грязным. Но все было напрасно, потому что чувство вторжения сохранялось. Что его самое личное и сокровенное место, его разум, было осквернено. Он задремал, может быть, минут на тридцать незадолго до рассвета - то, что считалось рассветом в месте, где солнце никогда не всходило - и очнулся от матери всех кошмаров, в котором бесформенные существа вонзали пальцы в его череп, копались и перебирали, заставляя его думать и чувствовать то, что не было частью его самого, а было частью чего-то другого. Чего-то инопланетного.
Нет, ничего из этого не имело никакого реального смысла.
Но то, что произошло в Хижине № 6, тоже не имело смысла. Это случилось, он был уверен, что произошло. Но какие доказательства? Минута за минутой оно гасло в его голове, как дурной сон, становясь расплывчатым и сюрреалистичным... как сквозь пожелтевший целлофан.
Хейс знал, что ему нужно было представить все это отстраненно, нужно было подчинить это себе и уничтожить. Потому что, если бы он не смог этого сделать, если бы он не смог заиметь себе яйца из бронзы и раздуть грудь... что ж, тогда он начнет бредить как Линд, его мысли превратятся в теплую фруктовую кашицу.
Хижина №6, Хижина №6, Хижина №6.
Господи, он начал думать об этом как о каком-то запретном месте, избегаемом месте, как дом с привидениями, наполненный злыми духами, которые сочатся из разрушенных стен, или заросшая паутиной могила какой-нибудь казненной ведьмы, которая ела детей и призывала мертвых, ищет вескую причину, чтобы восстать. Но он так это и видел: плохое место. Место не обязательно опасное физически, но психологически токсичное и духовно гнилое.
Дважды после возвращения из хижины № 6 он маршировал в лазарет, застывал у комнаты доктора Шарки, желая постучать в дверь, процарапаться сквозь нее, бросится к ее ногам
