Ольга Корвис
Кощей
Глава 1
Смерть здесь почти незаметна. В частном доме престарелых все иначе, чем в государственных учреждениях. Не висит тяжелый дух старости и болезней, не осыпается штукатурка с потолка. Смерть не стоит у изголовья каждой койки — строгая, неумолимая и бесстрастная. Молчаливо исполняющая свой долг и готовая освободить от тяготы дожития, тоскливого одиночества и казенной нищеты. Здесь она пряталась за ухоженными драценами на окне, за длинными светлыми занавесками. Перебирала цветные подушки на креслах в зоне отдыха, ждала на скамейках в летнем саду, пока люди рядом доживали свои последние годы, дни или даже часы. Здесь она была доброжелательной, как улыбчивый персонал, но от этого не прекращала быть смертью. Поэтому люди в светлой, форменной одежде делали все, чтобы старики не слишком часто вспоминали, что отсюда только одна дорога — в морг.
“Ну что вы, Андрей Петрович, вам еще жить и жить! Смотрите-ка, давление как у космонавта, а говорите до нового года не доживете. Сейчас июль, осталось всего полгодика, а там зима, снежок, м-м-м, красота да и только! Внуки к вам снова приедут”. И ложился такой Андрей Петрович спать со счастливой улыбкой, видел сны про внуков, наряженную елку и мандарины, ароматные как в детстве, а наутро его накрывали простыней и увозили — тихонечко, украдкой, чтобы не тревожить тех, у кого еще осталось в запасе немного времени.
Глядя на все вокруг, Казимир не мог отделаться от мысли, что через несколько лет сам может оказаться в схожем месте — в хосписе, где будет доживать последние дни, обколотый бесполезными поддерживающими препаратами. С рассыпавшимся рассудком и умирающим телом. Он больше не будет мечтать о зиме, чтобы рвануть в горы кататься на сноуборде. Не будет думать, как мог бы по вечерам, сидя у окна с видом на заснеженные вершины, писать черновик новой книги. Он не узнает своих родителей, а в отражении больничного окна — человека, ставшего вдруг незнакомым и пугающим. Представляя себя таким, раздавленным и уничтоженным болезнью, Казимир каждый раз ощущал отвратительный страх и иррациональное, упрямое желание жить. Ему всего лишь тридцать три. Довольно тяжело убедить себя, что запертое в сейфе охотничье ружье — теперь его единственный и верный друг, который протянет ему руку помощи, когда придет время. Он попытался отогнать тяжелые мысли. Совсем скрыться от них невозможно. Только ненадолго отпугнуть, чтобы не глодали истерзанный рассудок, а тихо выли где-то неподалеку.
Перед палатой он остановился. Дед привык видеть его другим — улыбчивым, с горящими глазами и ярким пламенем в душе. Конечно, он знал, что внук вытянул билет на экспресс на тот свет, и уже мчится к последней станции, обгоняя своих одногодок. Он бы понял, почему его Казимирка теперь больше похож на прогоревший уголь. Но расстраивать старика не хотелось. Больше всего хотелось просто уйти, но дед очень настойчиво и очень давно звал его зайти.
Казимир собрался с духом и потянул на себя дверь палаты. Дед сидел за столом у окна.
— Привет, дедуль.
Старик встрепенулся и обернулся на голос. На морщинистом лице расцвела живая, искренняя радость.
— Казимирка! А я тебя все высматривал, да так и пропустил. Глаза совсем слепые стали. А как давление прихватит, все перед глазами, как в пятнах, — дед досадливо покачал головой и махнул рукой. — Ну да ладно, я тебя позвал не на здоровье жаловаться. Ты присядь, Казимирушка, присядь. Мне с тобой потолковать надо. Давненько я тебя жду.
Казимир сел на стул рядом со столом. Задержал взгляд на вазе с крупными садовыми ромашками. Все свежие, а одна совсем поникла, белые лепестки скрутились, желтая серединка потемнела.
— Я через другой вход зашел, боковая дверь была открыта. Так о чем ты хотел поговорить?
Дед цепко на него посмотрел и принялся вытаскивать из вазы увядший цветок.
— Там вон бумажные полотенца лежат, подай-ка мне.
Казимир дотянулся до подоконника и передал ему рулон, пока тот старательно ломал стебель. Дед оторвал кусок бумаги, завернул в него смятый цветок и положил на стол.
— Ну вот. Обратно пойдешь — выбросишь.
— Еще одну ромашку надо убрать, — глядя на цветы, тихо произнес Казимир. — Четное количество осталось.
— Ну и что теперь? Живой цветок губить только потому, что другому срок пришел? Пускай стоят, как есть. Мне уж чего суеверий бояться. Таких во всяком случае, — дед снова пристально вгляделся во внука.
На морщинистом лице мелькнула растерянность.
— Разговор у меня к тебе не из простых, но ты послушай. Ты ведь знаешь, что я с прадедом твоим из Гарванова сюда перебрался. Места там — загляденье. Леса дремучие, как в сказке. Есть там, Казимирушка, одна невидаль, чего нигде больше не сыщешь.
Дед замялся. Неуверенно пригладил оборванный край бумажного полотенца. Вздохнул — словно с мыслями собирался.
— Дух там живет лесной. Много лет до меня жил и до сих пор мается, — он очень внимательно посмотрел на Казимира, в подскрипывающем голосе слышалась робкая неуверенность. — Я совсем дитем был, когда в первый раз его увидел. В лесу заплутал, а он меня отыскал и к людям вывел. Посмотришь на него — не старый. Как ты. Может, даже помладше. А сколько он там уже по земле ходит — и не сказать. Никто толком и не знает. Не живой и не мертвый. Ни уйти не может, ни умереть, так и живет, пока в деревне хотя бы одна людская душа есть.
Дед умолк и покачал головой. Может, за полуприкрытыми веками он снова видел себя ребенком в далеком отсюда Гарванове. Шел за руку с отцом — туда, где жизнь для него только начиналась. Казимир тоже молчал, давая старику просеять старые, потускневшие воспоминания.
— Я тогда, дурак малолетний, пообещал ему помочь освободиться, — снова заговорил дед. — Я уже знал, что мы с отцом в город поедем. Сказал, что вернусь и освобожу. Я ведь и правда потом вернулся, но не сделал ничего. Даже и не попытался.
Он всплеснул руками и на мгновение прикрыл ладонью глаза. Снова головой покачал.
— Видел я его, как тебя сейчас. Мне уже уезжать обратно. Смотрю — дух этот среди деревьев. Совсем близко к деревне подошел. Глядит на меня, а глаза у него печальные. Как я его заметил,
