не просто нормальный труд, а целое поле сражений. Но еще не было, кажется, случая, чтобы сейсмики не забирались в самые малодоступные дали, не преодолевали невзгод…
А ведь и вправду она существует еще, такая тайга — дремучая, неоглядная. Меряют каждый год ее вдоль-поперек, да измерить не могут. Летал Хрисанф Мефодьевич над тайгою на самолетах и вертолетах во все концы, на коне, на Соловом своем, вымеривал многие версты, пешком исхаживал. Лет двадцать тому назад здесь вообще тайга непролазной была, сумрачной. Это теперь по тайге сплошь профили, визиры, по которым можно ходить и без компаса. А по воздуху и вовсе в любую точку тебя забросят. Сиди в вертолете, посматривай в кругленькое оконце, меряй глазом пространство, примечай, где какой лес растет, где речки извилистые текут, где болота, озера. На какое место укажешь, там и присядут — лишь бы чистина была, голея, чтобы машине было зависать безопасно.
Летал над тайгою Савушкин, много летал. Дочь-то его, Галина, тому всегда поспособствовать рада. Она в кудринском аэропорту в кассе сидит, в ее же обязанность входит встречать и отправлять самолеты. Все пилоты, которые здешнюю сторону не обходят мимо, знакомы с ней. А с некоторыми она просто в большой человеческой дружбе. Вот часто сюда прилетает веселая симпатичная женщина — Валя Хозяйкина. Галина ее обожает и все удивляется, как она, по профессии врач-стоматолог, вдруг стала пилотом.
— И вовсе не вдруг, — улыбаясь, рассказывала как-то в диспетчерской Хозяйкина. — Через немалые трудности пришлось пройти. Два раза ездила поступать в летное училище. Мечта такая была у меня, с детства мечта! От аэроклуба до аэрофлота. Как поманило небо, так и держит.
Хрисанф Мефодьевич тоже в диспетчерской был в это время, справляться о вертолете к знакомому авиатору заходил, слушал тот разговор и думал: «Всего человек добивается, если захочет. И среди охотников женщины есть, и смелости, и выносливости у них хватает.
И эта пилотша — из тех, из настырных. Молодец бабонька!..»
Новости в Кудрино первыми привозили они же — пилоты. О том, что тут собираются строить город, еще и молвы-то не было, молчали газеты и радио, а он, Савушкин, уже знал. Новость, впервые услышанная им от дочери Галины, постепенно начала подтверждаться. Сначала на окраине Кудрина шустро обосновалась группа сейсмических партий; через год прибавилось люду у геологов. А потом, так же быстро, стало врастать корнями и управление разведочного бурения. Главный инженер буровиков-разведчиков Виктор Владимирович Ватрушин и молодой начальник всей этой службы Саблин умели по-деловому и накоротко сходиться с людьми, все у них вертелось, кипело, хотя и трудностей поначалу перемыкали они будь здоров сколько. Дела их и жизнь проходили на глазах всего кудринского населения. Многое видел и Хрисанф Мефодьевич, даром что большую часть года в тайге проводил.
В размеренный, тихий, устоявшийся уклад жизни Кудрина стремительно врывалась новизна.
Мысль Хрисанфа Мефодьевича опять репейной колючкой ухватилась за старое, снова обеспокоила его душу: хватит, останется ли ему здесь шири-простору, будет ли он по-прежнему гарцевать в царстве тайги, или уж этому царству приходит конец? Он размышлял, прикидывал так и этак, и выходило, что простор пока еще есть и на этом просторе водится зверь, птица гнездится. Вот только побережней, порачительней не мешало бы быть! Не жечь, не рубить понапрасну. А то ведь что? Те же геологи, сейсмики, буровики начинают по осени тайгу утюжить на тягачах и «Уралах», дичь боровую с подъезда скрадывать и стрелять в несметных количествах. Глухари, косачи — птицы хоть и не глупые, но доверчивые. Подъезжай вплотную, приоткрывай дверцу кабины, выставляй ствол и пали, пока последний косач с ветки не упадет камнем. Не улетает боровая дичь от машины, когда она непуганая. По косачу бьют — он головой вертит, почку клюет как ни в чем не бывало. Не дикая, осторожная птица, а прямо какой-то смертник. Попадет пуля — камнем падает оземь. Другие сверху на него смотрят, ждут последней своей минуты…
Когда боровая дичь тут водилась тучами — столько ее наколачивали! В азарте в лютую жадность впадали и не замечали ее за собой. Это уже была не охота, а настоящий грабеж природы. Дичи и так битком в кузове, а стрелки из кабины по сторонам продолжают зыркать — не зачернеет ли где еще на вершине дерева глухарь или тетерев.
— Иметь бы вам совесть! — всегда с горечью говорил о таких разбойниках Савушкин. — Охота, конечно, дело азартное, но не терять же голову.
Теряли и совесть и голову. А без совести, справедливо считал Хрисанф Мефодьевич, нормально жить человеку немыслимо. Кого совесть не гложет, тот и боли чужой не почувствует, куска хлеба голодному не подаст, руку в беде не протянет. У бессовестного душа, точно проржавевшая кружка: сколько не наливай в нее — не задержится. С бессовестным человеком лучше и дел не иметь. Бессовестны? — это и Мотька Ожогин, и те, кто может ранней весной лосиху с теленком убить. Хрисанф Мефодьевич схватывался нередко с такими негодниками, тыкал в глаза им словом, крыл на чем свет стоит, и так хотелось по наглой физиономии кулаком припечатать, да мудро от этого сдерживался. Иногда помогало и слово. В тайгу едучи — оглядывались, боялись попасть ему под колючий взгляд.
В этих сражениях с браконьерами Савушкина крепко поддерживали и Ватрушин, и Саблин, и Румянцев. Ну а об участковом, лейтенанте милиции Владимире Петровине и говорить нечего: тот всегда приходил на помощь охотнику в таких делах. Перво-наперво был проведен строгий учет огнестрельного оружия, у нарушителей ружья или отбирались, или владельцев двустволок и одностволок заставляли оформить все нужные документы, вступить в охотничье общество. Иные, косясь на Хрисанфа Мефодьевича, говорили ему:
— А сам-то ты соблюдаешь и сроки, и нормы отстрела? Полный порядок, что ли, блюдешь?
— Блюду. Я — промысловик, — отвечал Хрисанф Мефодьевич. — Сколько положено мне по договору, столько я и добываю.
— И ни в чем, ни в чем ты перед природой не виноват?! — домогались настырные.
Тут Савушкин задумывался и однажды ответил с полной честностью и прямотой:
— Виноват. Да еще как! Был случай, можно сказать, несчастный, когда я в тумане, на чучелах в скрадке по весне сидя, заслышал над головой шум крыльев
