всех, что он читал на своем веку. А уж работ такого рода он прочел предостаточно. Пока Марлоу вникал в написанное, у него крепло ощущение, будто он заново открывает для себя свой собственный мир. Настоящий глоток свежего воздуха, добавляет профессор, по сравнению с жалким бумагомаранием большинства однокурсников Алексиса. Впервые в жизни он пришел в восторг от элегантных умозаключений безусого студента. Просто поразительно, откуда такая проницательность в рассуждениях мальчика, который выглядит так, словно его вот-вот унесет ветром.
Алексис старается воспринять это сравнение как комплимент.
В общем, продолжает преподаватель, практика высшей школы предполагает «проращивание» юных талантов, которое помогает им проклюнуться и дать ростки самостоятельно. Но, по его убеждению, поступить так с Алексисом было бы профессиональной ошибкой.
Алексис не совсем понял, что там должно проклюнуться, но не решается спросить об этом гениального лектора, млея от восторженных слов в свой адрес. Он молчит, не зная, что и думать о столь неслыханной похвале. «Самый способный студент всех времен» утратил дар речи и простодушно улыбается профессору. Здравый смысл диктует блестящему ученику, что теперь он должен задать учителю несколько вопросов, продемонстрировав сдержанный и рациональный энтузиазм. Должен показать себя зрелым, достойным доверия, «элегантным». Сердце колотится так быстро, что он не в силах совладать с собой. Марлоу заметил его, внимательно прочел его работу, выделил его из массы сокурсников, специально позвал его, чтобы выразить восхищение силой его мысли.
— Я очень польщен, профессор Марлоу, — срывающимся голосом произносит Алексис, еще больше сгорая от смущения.
— Вам надо нарастить хоть немного мышц, молодой человек.
Марлоу встает, обходит стул, с которого Алексис, кажется, уже готов взлететь, и кладет руки на плечи своего студента.
— А еще никогда не следует стыдиться того, что ты находишься там, где находишься. Держитесь прямо.
Алексис расправляет плечи, его суставы громко хрустят. Руки Марлоу поверх его свитера такие теплые. Теплые и непередаваемо ободряющие. Алексису хотелось бы на всю жизнь запомнить это мгновение. Живот Марлоу поднимается в ритме дыхания и на вдохе касается его затылка. Алексис был бы рад навсегда остаться в этом крепком, чуть шероховатом контакте, от которого его лопатки так приятно расслабляются. У него перехватывает горло, и он вскакивает со стула, боясь, что вот-вот расплачется, как маленький. Он пожимает профессору руку и благодарит его. Чувствуя себя так, словно вырос на пару сантиметров за время беседы с Марлоу, Алексис ощущает дикий голод, устремляется к двери и долго дергает за ручку, прежде чем понимает, что дверь открывается в противоположную сторону.
* * *
Всю ночь Мадлен то засыпала, то просыпалась, краем сознания продолжая оставаться настороже в этом незнакомом месте на четырех ветрах. К утру тело задеревенело от лежания на жестком земляном ложе. Еще не было шести утра, а первые солнечные лучи уже разбудили ее. Желудок громко урчал. Мадлен поднялась, морщась от боли в суставах. Размяла затекшие ноги и снова пустилась в путь, двигаясь параллельно грунтовой дороге, под прикрытием деревьев, в сторону сооружения, которое заметила накануне. Прошагав несколько десятков метров, она оказалась возле чего-то наподобие фермы. Постройки на ее территории располагались в виде ломаного четырехугольника, три смежных стороны которого образовывали наибольшую его часть, тогда как четвертая, самая маленькая и отстоящая от прочих, завершала фигуру, оставляя по углам два широких прохода, ведущих во двор. В одном углу двора громоздился всякий хлам: старый трактор, вилы, гора хвороста, велосипеды, сломанная поилка, машина, цвет которой полностью съела ржавчина, старинные качели. Эта свалка контрастировала с остальной территорией фермы, с ухоженными дорожками и с окнами, на которых красовались горшки с геранями.
— Я могу вам помочь?
Мадлен резко обернулась.
Перед ней стоял высокорослый темнокожий человек. В рабочем комбинезоне его ноги казались бесконечно длинными, белки глаз сверкали на его лице Деда с розгами[7]. Он был красив.
— Еще рано, я просто гуляю, — сама того не желая, солгала Мадлен.
— Я Самюэль, — назвался человек, протягивая ей сильную руку. — Вы прибыли на семинар?
Ага, значит, тут проводятся семинары.
— Я приехала из Швейцарии, — забормотала Мадлен. — Всю ночь провела в дороге… — снова солгала она, на сей раз намеренно, и все ее детские годы, прошедшие в Женеве, мигом поднялись к губам, возвращая ей протяжный акцент, бесконечное небо и густой свет над озерами.
— Вы голодны?
Голодна ли она? Пожалуй, немного.
— Идемте.
Самюэль подвел Мадлен к дальней постройке, открыл дверь, на которой висела дощечка с надписью «Столовая», и указал на большой стол в углу. Мадлен уселась на краешек одной из скамей, стоящих вдоль стола, а ее новый знакомый тем временем скрылся за низкой дверью, наклонив голову, чтобы не стукнуться о притолоку. До Мадлен доносились звуки хлопающих дверец и веселое звяканье металла; несколькими минутами позже Самюэль снова появился в столовой с подносом в руках. Он поставил перед Мадлен чашку дымящегося кофе, тарелочку тостов, масло, джем, дольки нарезанных фруктов… Ее горло сжалось. Как она могла радоваться столь… утешительным вещам?
— Семинар начнется в девять часов. Он состоится в библиотеке. Проходите по двору вдоль здания, открываете вторую дверь слева, и вы на месте. Приятного аппетита.
Слова благодарности все никак не могли прийти Мадлен на язык. Ее швейцарский акцент заржавел, ей было боязно, приветливость этого добродушного великана застала ее врасплох, и когда она наконец смогла выдавить из себя фразу: «Хорошего дня», он уже вышел.
Мадлен закончила завтрак, облизав напоследок пальцы. Разомлевшая от сытости, она встала из-за стола, ругая себя за то, что так объелась, и направилась к выходу. Прошла несколько метров влево и, толкнув вторую по счету дверь, оказалась в огромном зале, крыша которого не имела потолка и поддерживалась балочной конструкцией. У стен высились два книжных шкафа с прислоненными к ним стремянками. Посередине стояло десятка три стульев, расставленных полукругом в три ряда. Напротив них, на возвышении — небольшой стол, стул, экран проектора. В углу, на доске, положенной на козлы и накрытой скатертью, будущих посетителей дожидались три термоса и две корзинки круассанов. Несомненно, этот дом любил баловать своих гостей. Мадлен приблизилась к стеллажам, проседающим под весом книг, и рассеянно провела рукой по корешкам. На полу рядом с первой стремянкой стояла двойная грифельная доска, на которой кто-то аккуратным почерком написал мелом программу семинара. Одно из имен привлекло взгляд Мадлен: профессор Николас Марлоу. О нем говорили Лукас и Жюльет. Похоже, Мадлен пришла по адресу.
Дверь открылась, и в библиотеку вошел Самюэль, неся табурет и ящик с инструментами. Он кивнул на кожаный диван у стены и предложил Мадлен
